В этот день она оставалась на ферме до самого вечера и Скребенский провожал ее домой. Весь вечер она не отходила от него и все ждала чего-то большего.

Вечерний воздух дышал теплотой, деревья отбрасывали легкую тень.

Она ждала какой-то перемены.

Он шел рядом, и молча, также определенно и сознательно, обнял ее рукою за талию, и тихо, нежно привлек к себе, постепенно прижимая все ближе и крепче. Ей казалось, что она плывет по воздуху, чуть касаясь ногами земли, опираясь на его упругое, подвижное тело, почти лежа на его боку и бедре, плавно качаясь в такт его шагам. А пока она так двигалась, словно плыла над землей, он наклонял свое лицо к ней все ближе и ближе. Она прислонилась головой к его плечу и чувствовала на своем лице его теплое дыхание.

Потом мягко и нежно, — о, так нежно, что она едва ощутила, — он коснулся губами ее щеки, и на нее нахлынула волна тепла, затмившая ее сознание.

Обессилевшая, полная смятения, как спящая красавица в сказке, она ждала, что будет дальше. Она была полна ожидания, и вот его лицо повернулось к ней, его теплые губы приблизились к ее лицу, шаги их замедлились, и они тихо стали под деревьями; его губы ждали ее лица, ждали тихо, как бабочка, не осмеливающаяся коснуться цветка. Она тихонько прижалась грудью к нему, он встрепенулся, обвил ее обеими руками и крепко прижал к себе.

И тогда, в тени деревьев он тихо протянул свои губы к ее губам и нежно прильнул к ним. Испуганная, она тихо лежала у него на руках, ощущая их влажную тяжесть, и беспомощно приняла их. Он медленно захватывал ее своим открытым ртом, впиваясь все крепче и крепче; горячая волна поднялась внутри нее, толкнула открыть в ответ свои губы; увлекаемая тревожным, мучительным водоворотом, она сливалась с ним все теснее, допуская его углубляться все дальше, захватывать ее все глубже, заливая ее горячей волной все сильней и сильней, все выше и выше, пока с внезапным острым криком она не оторвалась. Она слышала рядом с собой его тяжелое, незнакомое ей, прерывистое дыхание. Это новое и неизвестное в нем казалось ей чем-то чудесным и страшным. Но сама она слегка замкнулась. В нерешительности они тронулись дальше, как трепетные тени, под теми самыми ясеневыми деревьями на вершине холма, где ее дедушка шел делать предложение с нарциссами в руках, где ее мать шла, прильнув к своему молодому мужу, и вот теперь шла Урсула, прижимаясь к Скребенскому.

Урсула ясно видела раскинувшиеся темные ветви деревьев, покрытые листвой, и сквозь их тонкую резьбу великолепное небо летней ночи.

Их тела гармонично сливались в своем движении. Он крепко держал ее за руку, и они шли в обход большой дорогой, чтобы пройти подольше.

Все время ей казалось, что она идет по воздуху и что ее движения легки, как предрассветный ветерок.

Он хотел поцеловать ее еще, — нет, сегодня вечером она не могла больше выдержать такого глубокого, захватывающего поцелуя. Теперь она очень хорошо знала, что такое настоящий поцелуй, и потому ей было трудно возобновить его снова.

В постель она легла с ощущением особой теплоты во всем теле, как наэлектризованная; ей казалось, что кругом нее разлилась новая заря.

Теперь он часто приходил в Кессей, так как мать очень благоволила к нему. В обществе Скребенского Анна Бренгуэн становилась чем-то вроде важной леди и вела себя спокойно, с достоинством, принимая его обращение как должное.

— Дети еще не легли? — стремительно спрашивала Урсула, входя с молодым человеком.

— Они лягут через полчаса, — отвечала мать.

— Значит, не будет никакого покоя, — восклицала Урсула.

— Дети должны пользоваться жизнью, Урсула, — возражала ей мать.

Скребенский казался несогласным с Урсулой. Почему она так требовательна? Но позже Урсула поняла, что и сам он вовсе не был склонен переносить постоянную тиранию маленьких детей.

По отношению к матери он проявлял особую учтивость, на которую миссис Бренгуэн отвечала благосклонным гостеприимством. Девушке нравилось то положение, в которое поставила себя мать. Казалось, было невозможно унизить ее в смысле общественного положения по отношению к кому бы то ни было. Между Бренгуэном и Скребенским отсутствовало понимание. Только изредка они вели легкий разговор, но это никогда не было обменом мнений. Урсула радовалась, глядя, как ее отец отступает и замыкается перед молодым человеком.

Она гордилась присутствием Скребенского в доме. Его безразличное отношение, полное отсутствие интереса и нежелание принять участие в чем-либо, что делалось кругом, раздражало и вместе с тем притягивало ее. Она понимала, что это было одновременно проявлением любви и эгоизма, сочетавшегося с глубокой, молодой жизненной силой.

Испытывая смутное раздражение, она тем не менее бывала очень довольна, когда он праздно бродил по дому, выражая чрезвычайное внимание и учтивость по отношению к матери и к ней самой. Сознание его присутствия в комнате вызывало в ней ощущение особой радости, полноты жизни и какого-то богатства. Как будто она была положительным полюсом, а он током, стремящимся к ней.

Его вежливость и приветливость могли относиться к матери или отцу, но легкий ток, излучавшийся из его тела, должен был всецело принадлежать ей, и она отвечала ему тем же.

Иногда ей хотелось испробовать свою власть.

— Я хотела показать вам свою маленькую работу по резьбе, — говорила она.

— Я твердо уверен, что она не стоит того, — вставлял свое замечание отец.

— Вы хотите посмотреть? — спрашивала она, направляясь к двери.

И его тело поднималось с кресла за ней, хотя выражение лица его и поддерживало мнение родителей.

— Надо идти в мастерскую, — говорила она.

И он шел за ней следом, забывая о выражении своего лица.

В мастерской они начали играть в поцелуи, действительно играть. Это была восхитительная игра, переворачивающая всю душу. Она повернулась к нему смеющимся лицом, точно с вызовом, и он сразу принял его. Погрузив свою руку в ее густые волосы, он тихонько, нежно стал привлекать ее лицо к себе. Затаив дыхание, она вся сосредоточилась в своей зовущей улыбке, а его глаза отвечали ей сверкающими огоньками, полные дерзкой радости. И он целовал ее, упиваясь своей властью над ней, а она отвечала ему поцелуями, выражающими открытое наслаждение близостью с ним. Смелой, дерзкой, опасной была их игра в поцелуи, и они знали это; они чувствовали, что играют не с любовью, а с огнем.

Для нее как будто все на свете исчезло — осталось одно, — желание целовать его бесконечно. А в нем вспыхнула отчаянная смелость, доходящая почти до цинизма, разгоравшаяся с каждым новым достижением.

Она была так прекрасна, вся сияющая, с широко раскрытыми глазами, трепетная, доступная, дерзкая, отчаянно идущая на риск. Он чувствовал, что совсем теряет голову. Как колеблющийся цветок под лучами солнца, она влекла и манила его к себе, и он отвечал на ее зов, чувствуя, что что-то крепнет в нем все сильнее. Но за улыбкой, за ее отчаянной отвагой трепетали и искрились слезы. Это возбуждало в нем безумное мучительное желание безраздельно овладеть ее телом.

Они вернулись назад в кухню к родителям, потрясенные и смущенные, всячески пытаясь скрыть свое волнение. Но трудно было скрыть ту перемену, которая произошла в них. Их чувства стали богаче, интенсивнее, все их существо приобрело особую яркость и силу. И под всем этим крылось сознание какой-то неустойчивости и переменчивости. Это было великолепным самоутверждением обоих. Он видел в ней подтверждение своего мужского начала, своей неоспоримой мощи и власти, которой она не в силах была противостоять, она видела в нем подтверждение своего женского начала, своей желанности, и это давало ей сознание своей особой значимости.

Но при всем том, что могла дать им такая страсть, кроме наибольшего ощущения своего Я, выделенного и противопоставленного остальному миру? С этим ощущением связано что-то печальное и ограниченное, так как душа человеческая в зените своего проявления нуждается в ощущении бесконечного, вечного и безграничного.