- Высоко больно. Нам чего попроще.

- Тогда так: пивка всем по паре кружек и… Чем нынче в этом заведении православных травят?

- Имбирная есть, - через паузу, с неохотой ответила Анька.

- Что за гадость?

- Поглядите на размундяя… “Имбирной” он никогда не пил… Настойка такая…

- Убойная сила? - продолжал расспрашивать Спартак.

- Чего? - не поняла Анька.

- Градусов сколько?

- Во, комик!.. Двадцать восемь.

- Пьется легко, - успокоил Володя.

- Ладно, даем добро на “имбирную”. Как, славяне?

ВОКРУГ ВЕТЕРАНОВ в одно мгновение организовалось, сбилось застолье. Все засуетилось, закипело. Володя забегал с кружками, тарелками.

Спартак шутил, посмеивался, потирая руки.

- Это похоже на дело! Сейчас мы с вами, славяне, выпьем…

- Наши ворошиловские сто грамм, - встрял ветеран с красным, точно обмороженным, лицом.

- Верно, дядя Коляня… Выпьем положенную нам норму за то, чтобы… - он замолчал, подыскивая слова и, не найдя ничего подходящего, закончил: - А-а-а… чего тут… За Победу!

- За победу! - все молча выпили.

- Как в сорок пятом начали, так все остановиться не могут, - громко, как бы ни к кому не обращаясь, проговорила Анька, - и пьют, и пьют… Пол-России пропили “за победу”. Войну, считай, проиграли, а пьют за победу! Размундяи!

- Как так проиграли? - удивился высокий ветеран с металлическими вставными зубами. - Ты что буровишь, Аня?

- Не обращай внимания, Пал Иваныч, - сказал Спартак, - это у нее чисто женское.

- А так и проиграли, что ничего не выиграли! - Аньку понесло. - Навешали вам побрякушек на грудь, вы и рады! Победители! Ты вот говоришь, всю войну летал, и до чего долетался? - Она уставилась на Спартака. - Под старость на канале мантачишь… Про этих, - она кивнула на стариков - я и говорить не хочу. Нищета! Чуть что: “Ань, налей в долг”… Загнали вас, размундяев, в монастырь, с глаз начальства подальше: помирайте спокойно, дорогие наши защитники Родины! Вы и помирайте потихоньку. У монахов при царе хоть молитва была в утешение… А у вас что?

Неловкая пауза зависла над столом.

Володя попытался ее нарушить:

- Как нынче на канале, Спартак?

- Холод на канале. Ветер. Как в аэродинамической трубе.

Я невольно взглянул на него: “аэродинамическая труба” в пивной звучала явным перебором.

Тут в ходу были иные речевые обороты. Он заметил мой взгляд, но никак не отреагировал.

- Это ты зря, Ань. У нас тоже есть молитва, - тихо и чуть улыбаясь сказал дядя Коляня. - Может, не такая, как у монахов… Слова не те!.. Может, их и вообще нет, слов-то.. но молитва есть… А как же?

Так что ты не волнуйся, Аня.

- Еще чего!..

- Это у нее после поездки в Германию произошел сдвиг по фазе, - уточнил Спартак. - Путевка ей шальная досталась. Так, что ли, Анна Николаевна?

- Вам тоже бы не мешало туда съездить. Посмотреть, как живут ваши побежденные! Вам такая жизнь и не снилась! Так и жить-то нельзя, в рай потом не пустят! - убежденно, чуть ли не с суеверным страхом, закончила она и замолчала. Видно было, что человек выплеснул себя до дна.

- А-а… им свое, нам свое! - встряхнулся Спартак. - Нечего завидовать. Счастья и горя всем поровну достается. Споем, что ли, Володь? Давно мы не баловались.

- Дело! - встрепенулся Володя и обратился к студенту с гитарой. - Молодой, одолжи инструмент на малеху. Попеть охота.

- Я попою кой-кому, я попою! - подала голос Анька. - Кто кружки мыть будет? Штирлиц?

Спартак усмехнулся: - Что-то вы сегодня, Анна Николаевна, мне не нравитесь. Какая-то вы, как бы это поточнее выразить…

- Недотыканная, - брякнул Володя.

- Ты бы уж помолчал, “тыкальщик”… из анекдота: “мадам, вы адресом ошиблись, я не … энтот, я алкоголик…” От вас, размундяев, дождешься чего путного… Как бутылку увидят, так тут хоть распнись перед ними - толку никакого.

Спартак тронул гитарные струны и невольно скривился:

- Ширпотреб… Магазин культтоваров…

Он яростно стал накручивать гитарные колки, точно уши нерадивым ребятишкам. Струны гудели, стонали, завывали под его короткими толстыми пальцами. “С такими руками лес заготовлять хорошо, а не на гитаре играть”, - невольно подумалось мне. Перестав, наконец, терзать инструмент, он взял первый аккорд. Слитый звук примиренных струн оказался неожиданно чист, благороден. Поскучнев лицом, медленно, как бы не зная, что ему делать дальше, он снял еще несколько пробных аккордов. Пальцы неожиданно легко забегали по струнам, заговорили с каждой в отдельности. И от этой позабытой манеры игры стало на душе радостно и тревожно, как перед неожиданной бедой.

- Они любили друг друга крепко,

Когда еще были детьми…

Запел он без подготовки, без замаха, даже как бы и не запел, а заговорил низким речитативом, словно вспоминая какой-то случай из своей жизни:

- И часто, часто они шептали,

Что не забудем друга друга мы…

Это был позабытый фронтовой романс. Я вдруг вспомнил его от первого до последнего слова. В нем говорилось о любви, о разлуке и смерти… И снова о любви… Рассыпав проигрыш, Спартак чуть заметно кивнул головой Володе и тот, выпрямившись и каменея лицом, точно сглотнув что-то горячее, высоким, чистым голосом, так не похожим на его глухое, привычное всем бормотание “оставь допить”, повел второй куплет:

- Семнадцать лет прошло мальчишке,

В пилоты он служить ушел…

В машине быстрой с звездой на крыльях

Утеху он себе нашел.

АХ, УЖ ЭТИ предвоенные мальчишки… Романтики и фаталисты. Они мечтали красиво жить, красиво любить и, самое главное, красиво умереть за Родину.

Простая мелодия, которую сдержанно, не расплескивая, вели два мужских голоса, заполнила прокуренное, пропитое пространство кафе. Все затихли, застыли, боясь пошевелиться, боясь пропустить хоть малость, хоть одно слово из незамысловатого сюжета, в конце которого мальчишку ожидала война!..

И вот он - последний бой! Тупоносый “ястребок”, со всех сторон облепленный “мессерами”, закрутил в небе смертельную карусель. Прошитый очередями, он вспыхнул и огненным комком устремился к земле. Прыгать поздно. Сквозь треск пламени мальчишка посылает прощальный привет той, которую всю жизнь любил:

- Так значит - амба! Так значит - крышка!

Любви моей последний час…

Любил тебя я еще мальчишкой,

Еще сильней люблю сейчас!

Большой палец тронул по очереди струны…

Настала тишина. Ее нарушил пьяный мужичонка:

- Браво! - заорал он. - Я пел тогда, когда мой край был болен!..

Ноги его опять подкосились и он снова нырнул под стол.

- Надоел ты, отец, хуже горькой редьки! - мужики подняли его и прижали каменной столешницей пониже груди. - Теперь попробуй упасть!

Получив добавочную опору, мужичонка повис на стене, как жук, пришпиленный булавкой.

Ветераны молчали, уставясь в стол.

- И чего старье вспоминать? - недовольно проворчала Анька, отворачиваясь. - Тоже мне, песня… Ее после войны инвалиды хрипели по всем поездам… Спели бы “Малиновку”!

- Разбирался бы кто-то… в колбасных обрезках, - буркнул Володя, - давай еще чего-нибудь, Спартак, а?

- “Голубой сарафан!” - встрепенулся Павел Иванович. - Не помню, когда я слышал.

- “Черные ресницы!”

- “Галю”…

Они пели все подряд. Вспомнили совсем уж, казалось бы, потерянные песни, что пелись тогда, той далекой военной порой. Позабытые, никогда не исполняемые в концертах или на радио, они жили в глубине памяти, становясь постепенно легендой, фольклором.

- “Анюту”, ребята, если можно, а? - попросил дядя Коляня. Его красное, какое-то облезлое лицо еще больше, казалось, покраснело.

- Ань, в честь тебя… - объявил Володя.

- Нужно это мне, как рыбе зонтик.

И снова пальцы-сардельки забегали по струнам и пошел рассказ о ротном санинструкторе, тоненькой девушке, в которую на передовой все были влюблены: и молодые, и пожилые. Как она во время боя слабыми ручонками, которыми тяжелее расчески, зеркальца и книжки ничего в жизни она не поднимала, тащила волоком искромсанные мужские тела, и, свалив очередного раненого в ближайшую воронку, сдувая машинально пот с верхней губы, чтобы не капнул в рану, судорожно бинтовала его индивидуальными пакетами, хрипя от смертной усталости нежные слова, которые она кому-то не успела дошептать в мирное время.