Остап ВИШНЯ

ВОТ ОНО -- СЕЛО!

Сельские зарисовки, юморески и фельетоны

1919-1927

СОДЕРЖАНИЕ

Моя автобиография. /Перевод Е. Весенина.

Чудак, ей-богу! /Перевод Е. Весенина.

Дорожные впечатления. /Перевод А. и З. Островских.

Вот оно -- село! /Перевод А. и З. Островских.

"Главполитпросвет". /Перевод А. и З. Островских.

"Женотдел". /Перевод А. и З. Островских.

"Село -- книга". /Перевод А. и З. Островских.

"Профобр". /Перевод А. и З. Островских.

На Гомельшу! /Перевод А. и З. Островских.

В хвосте сила. /Перевод А. и З. Островских.

Мед. /Перевод А. и З. Островских.

Как я рыбу ловил. /Перевод А. и З. Островских.

Когда сельских клубов еще не было. /Перевод А. и З. Островских.

Борись! /Перевод С. Радугина.

Гинекология. /Перевод С. Радугина.

Про веселое сусличье житье-бытье. /Перевод С. Радугина.

Вечорницы. /Перевод И. Собчука.

Бороться за книгу. /Перевод И. Собчука.

Вот задача! /Перевод Е. Весенина.

Днепром. /Перевод И. Собчука.

Темная ночка-петровочка. /Перевод С. Радугина.

Так ни черта и не вышло. /Перевод Е. Весенина. ______________________________________________________________________

Моя автобиография

У меня нет никакого сомнения в том, что я родился, хотя и во время моего появления на свет белый и позже -- лет, пожалуй, десять подряд -- мать говорила, что меня вытащили из колодца, когда поили корову Оришку.

Произошло это событие первого ноября (старого стиля) 1889 года в местечке Грунь, Зиньковского уезда, на Полтавщине.

Собственно, событие это произошло не в самом местечке, а на хуторе Чечве, около Груни, в имении помещиков фон Ротт, где мой отец работал у господ.

Условия для моего развития были подходящие. С одной стороны, колыбель на веревочках, с другой -- материнская грудь. Немного пососешь, немного поспишь -- и растешь себе помаленьку.

Так оно, значит, и пошло: ешь -- растешь, а потом растешь -- ешь.

Родители мои были, как и все родители.

Отец отца был в Лебедине сапожником. Отец матери был в Груни хлеборобом.

Более глубокой генеалогии мне проследить не довелось. Отец вообще не очень любил рассказывать о своих родичах, а когда, бывало, спросишь у бабушки (отцовой матери) о дедушке или о прадедушке, она всегда отвечала:

-- Такой стервец был, как и ты вот! Покоя от него не было.

О материнской родне также знаю немного. Только то и помню, что отец частенько говорил матери:

-- Не удалась ты, голубушка, в свою мать. Царство небесное покойнице: и любила выпить и умела выпить.

А вообще родители были ничего себе люди. Подходящие. За двадцать четыре года совместной их жизни послал им господь, как тогда говорили, всего только семнадцать детей, потому что они умели молиться милосердному.

Стал, значит, я расти.

-- Будет писать, -- сказал как-то отец, когда я, сидя на полу, размазывал рукой лужу.

Оправдалось, как видите, отцовское пророчество.

Но от правды не уйдешь: много еще времени прошло, пока отцовское предсказание воплотилось в жизнь.

Писатель не так живет и не так растет, как обыкновенный человек.

Что обыкновенный человек? Живет, проживет, умрет.

А писатель -- нет. О писателе подай, обязательно подай: что повлияло на его мировоззрение, что его окружало, что организовало его, когда он лежал у матери на руках и чмокал губами, не думая совсем о том, что когда-нибудь придется писать автобиографию.

А вот теперь сиди и думай, что на тебя повлияло, отчего ты стал писателем, какая нелегкая понесла тебя в литературу, когда ты стал задумываться над тем, "куда дырка девается, когда бублик поедается".

Потому что писателями так, спроста, не становятся.

И вот когда припоминаешь свою жизнь, то приходишь к выводу, что писателю в его жизни действительно сопутствуют явления необычайные, явления оригинальные, и, если бы этих явлений не было, не был бы человек писателем, а был бы порядочным инженером, врачом или просто толковым кооператором.

Навалятся эти явления -- и пошел человек писать.

Главную роль в формировании будущего писателя играет природа -картофель, конопля, бурьяны.

Если у мальчика или у девочки имеется склонность к задумчивости, а вокруг растет картофель, или бурьян, или конопля, -- амба! Так уже и знайте, что из ребенка вырастет писатель.

И это вполне понятно. Когда ребенок задумается и сядет на голом месте, разве ему дадут как следует подумать?

Сразу же мать пугнет:

-- И куда это он сел, сукин сын!

И вдохновение с перепугу развеялось.

Тут картофель -- в самый раз.

Так было и со мной. За хатой недалеко -- картофель, на грядке -конопля. Сядешь себе: ветер веет, солнце греет, картофель навевает мысли.

И все думаешь, думаешь, думаешь... Пока мать не крикнет:

-- Поди-ка, Малашка, погляди, не заснул ли там, часом, Павло? Да осторожненько, не напугай, чтобы рубашку не замарал. Разве на них настираешься?!

С того оно и пошло. С того и начал задумываться. Сидишь и колупаешь перед собой ямку.

А мать, бывало, ругается:

-- Что за дьявол картофель подрывает? Ну, уж если поймаю!!

Порывы чередовались. То вглубь тебя потянет, -- тогда ямки колупаешь, то увлечет тебя ввысь, на простор, вверх куда-нибудь. Тогда лезешь в клуню [1] на балку воробьев гонять или на вербу за галчатами.

Конституции я с малых лет был нервной, впечатлительной: как покажет отец ремень или кнут-восьмерик -- моментально под кровать и дрожу.

-- Я тебе покажу балку! Я тебе покажу галчат! Если бы сразу убился, то еще ничего! А то ведь покалечишься, сукин ты сын!

А я лежу под кроватью, трепещу, носом шмыгаю и думаю печально: "Господи, чего только не приходится переживать из-за этой литературы?!"

Из событий моего раннего детства, которые повлияли (события) на мое литературное будущее, твердо врезалось в память одно: упал я с лошади. Летел верхом по полю, а собака из-за кургана как выскочит, а лошадь -- в сторону! А я -- шлеп! Здорово упал. Лежал, пожалуй, с час, пока очнулся... Недели три после этого хворал. И вот тогда я понял, что я для чего-то нужен, если в такой подходящий момент не убился. Неясная во мне шевельнулась тогда мысль: наверное, я для литературы нужен. Так и вышло.

Вот так, между природой, с одной стороны, и людьми -- с другой, и промелькнули первые годы моего детства золотого.

Потом отдали меня в школу.

Школа была не простая, а "Министерства народного просвещения". Учил меня хороший учитель, Иван Максимович, доброй души старикан, белый-белый, как бывают белыми у нас перед весенними праздниками хаты. Учил он добросовестно, так как сам был ходячей совестью людской. Он уже умер, пусть земля ему будет пухом. Любил я не только его линейку, которая ходила иногда по нашим рукам школярским, испачканным. Ходила потому, что такая тогда "система" была, а ходила она всегда, когда было нужно, и никогда не ходила яростно.

Где теперь она, эта линейка, что помогла мне выработать стиль литературный? Она первая прошлась по руке моей, по той самой руке, что пишет нынче автобиографию. А писал ли бы я вообще, если бы не было Ивана Максимовича, а у Ивана Максимовича не было бы линейки, которая принуждала заглядывать в книгу.

В это самое время начала формироваться и моя классовая сознательность. Я уже знал, что вот это господа, а это не господа. Потому что частенько, бывало, отец посылал меня с чем-то к барыне в горницу и при этом наказывал:

-- Как войдешь, сразу же поцелуешь барыне ручку.

"Великая, -- думал я про себя, -- значит, барыня персона, если ей ручку целовать надо".

Правда, какой-то неясной была тогда моя классовая сознательность. С одной стороны, целовал барыне ручку, а с другой -- клумбы цветов ее топтал.