Байрон в албанском костюме.

Величественная красота страны и независимый характер ее полудиких обитателей произвели глубокое впечатление на поэта. В начале ноября он посетил губернатора Албании, знаменитого тогда Али-пашу, и удостоился блестящего приема. Байрон два раза едва не погиб во время этого путешествия по Албании. Раз его застигла страшная гроза в горах среди ночи с проводниками, не знавшими дороги. В другой раз он едва не утонул во время сильной бури у берегов Турции, причем, по свидетельству одного из тогдашних спутников его, обнаружил поразительное мужество и самообладание. В то время как сам капитан корабля окончательно растерялся и все пассажиры были в полнейшем отчаянии, Байрон, не будучи в состоянии помогать в работе вследствие своей хромоты, сидел спокойно и подшучивал над смертельно испугавшимся своим лакеем; а когда опасность миновала и все несколько пришли в себя, капитан, к величайшему изумлению своему, нашел его крепко спящим на палубе.

В середине ноября Байрон отправился в Морею, а вечером 25 декабря перед изумленными очами его предстали в отдалении Афины. При виде развалин великого города из восторженной груди поэта вырвались знаменитые стихи:

Эти же самые развалины древнего города воспеты Байроном и в его замечательном стихотворении «Проклятие Минервы», в котором поэт излил свое глубокое негодование против англичан за то, что они, пренебрегая патриотизмом греков, разграбили их древние памятники для обогащения своих собственных музеев. В это первое свое посещение Афин Байрон прожил там около трех месяцев. Он каждый день посещал развалины города и путешествовал по его знаменитым окрестностям. Во время посещения Греции, как впоследствии во время посещения Италии, великий поэт, к удивлению своих спутников, обнаруживал очень мало интереса к историческим местам или памятникам древнего искусства. Он любовался везде только общей картиной, не останавливаясь на подробностях, как бы они ни были священны своей древностью. «Я не люблю собирать коллекций древностей, – говорит он в одном из своих примечаний к „Чайльд-Гарольду“, – и не могу удивляться им». Он способен был восторгаться только величественными картинами природы и даже среди славных развалин Афин и Рима продолжал удивляться только ее же вечной красоте. Во время своего пребывания в Афинах Байрон жил на квартире у одной очень почтенной вдовы, имевшей трех красивых дочерей; старшую из них, Терезу, к которой он был очень неравнодушен, поэт впоследствии воспел под именем «Девы Афин». В марте 1810 года Байрон отправился в Смирну, где он окончил две первые песни «Чайльд-Гарольда», начатые за пять месяцев до этого в Янине, а затем совершил экскурсию к развалинам Эфеса и к тому месту, где, по преданию, когда-то стояла Троя. Отправившись 11 апреля в Константинополь, поэт на пути туда переплыл Дарданелльский пролив между Зестосом и Абидосом. Этим подвигом своим Байрон чрезвычайно гордился; он хвастал им во всех письмах к друзьям и даже повторял по несколько раз одному и тому же лицу. В письмах к матери он описывает его следующим образом: «Сегодня утром я плыл от Зестоса до Абидоса. Кратчайшее расстояние между этими двумя пунктами не превышает одной мили; но быстрое течение делает это место опасным для плавания, и я подозреваю, что супружеская любовь Леандра потерпела немалое охлаждение во время его путешествия в Парадоз. Я пробовал переплыть это место неделю тому назад, но тогда мне это не удалось из-за северного ветра и ужасной быстроты течения. Сегодня же утром, когда было сравнительно тихо, мне удалось, и я переплыл „широкий Геллеспонт“ за один час и десять минут».

Побродив по Константинополю, налюбовавшись вдоволь Босфором и удовлетворив свое тщеславие посещением (в мундире адъютанта) вместе с английским посланником турецкого султана, Байрон 14 июля отправился вторично в Грецию, где на этот раз пробыл до весны 1811 года. На пути туда, заметив раз на палубе корабля большой турецкий кинжал, он воскликнул: «Хотел бы я знать, как себя чувствует человек после совершения убийства!» На основании этого мелодраматического восклицания Байрон впоследствии обвинялся своими соотечественниками в том, что он сам совершил однажды убийство; этим воображаемым убийством думали объяснить странный характер Лары и тайну Манфреда.

Во второй приезд свой в Грецию Байрон постоянное местопребывание имел в Афинах, откуда часто предпринимал экскурсии в другие местности страны. В это время поэт писал примечания к «Чайльд-Гарольду», «Подражания Горацию» и «Проклятие Минервы». В сентябре 1810 года он в первый раз заболел той самой болотной лихорадкой, от которой ему суждено было впоследствии преждевременно умереть. Медики, посещавшие его во время болезни, совершенно не знали своего дела, и он был спасен только благодаря усердию своих слуг, которые серьезнейшим образом заявили врачам, что ежели хозяин их умрет, то они постараются, чтобы и тех постигла та же участь, после чего ученые мужи прекратили свои визиты, и больной стал быстро поправляться. Байрон предполагал сначала перед возвращением в Англию посетить еще Египет, но ввиду неблагоприятных известий, полученных им от своего управляющего, ему пришлось оставить этот план и поторопиться домой. На обратном пути поэт опять останавливался на Мальте и там вторично заболел лихорадкой. 3 июня он выехал оттуда на английском фрегате и в середине июля, после более чем двухлетнего отсутствия, был опять на родине.

Со времени болезни в Греции настроение духа Байрона значительно изменилось к худшему. В письмах его вместо прежнего игривого тона стала с тех пор уже слышаться грустная нотка. Он возвращался на родину крайне неохотно, так как знал, что найдет свои финансовые дела в крайне расстроенном состоянии. Однако то, что он нашел там, оказалось гораздо хуже самых печальных его ожиданий. Не успел он еще сойти с корабля в Портсмуте, как ему уже сообщили о смерти нежно любимого им друга Иддлестона, того самого молодого хориста, с которым он сблизился в Кембридже. Несколько дней спустя, т. е. 31 июля, он получил в Лондоне извещение о том, что мать его опасно заболела, а в ночь на 1 августа – второе извещение, уже о ее смерти; в ту же ночь он узнал о смерти другого друга своего и школьного товарища Вингфильда, а 7 августа ему сообщили о смерти третьего и самого уважаемого им друга Матьюса. Известие о смерти матери Байрон получил в тот момент, когда уже садился в экипаж, чтобы отправиться к ней. Прибыв в Ньюстед, он узнал, что она умерла после припадка необыкновенной ярости, вызванной чтением слишком большого счета, представленного ей обойщиком. Несмотря на то, что Байрон был более чем равнодушен к своей матери при жизни ее, – имея на это, как мы уже видели, очень достаточные основания, – смерть ее, однако, очень опечалила его. Сиделка покойной госпожи Байрон впоследствии рассказывала, что, услышав в ночь приезда молодого лорда какой-то шум в комнате, где лежала покойница, она вошла туда и, к великому удивлению своему, застала там Байрона печально сидящим у изголовья бездыханного тела матери. «О, миссис Бэй, – воскликнул он при виде ее, разрыдавшись, – я имел на свете только одного друга, и этого тоже не стало!..» В письме от 2 августа он следующим образом извещал своего приятеля о постигшем его семейном горе: «Бедная мать моя умерла вчера! На другой день после известия о ее болезни я услышал о ее смерти. Благодаря Богу последние минуты ее были чрезвычайно спокойны. Я чувствую теперь справедливость замечания Грея, что „мы можем иметь только одну мать“. Мир праху ее!»