Вследствие этого появлялась необходимость спешить самому, торопить больных – и все вместе это приводило к тому, что приемы на дому по мере их разрастания все более утомляли Боткина, не давая взамен того нравственного удовлетворения, какое получал он от клиники.
Уже в письмах его от 1863 года слышится нота этого утомления: «Три недели как начались лекции, – пишет он 4 октября. – Из всей моей деятельности – это единственное, что меня занимает и живит, остальное тянешь как лямку, прописывая массу почти ни к чему не ведущих лекарств. Это – не фраза, это дает тебе понять, почему практическая деятельность в моей поликлинике так тяготит меня. Имея громаднейший материал хроников, я начинаю вырабатывать грустное убеждение о бессилии наших терапевтических средств. Редкая поликлиника пройдет мимо без горькой мысли, за что я взял с большей половины народа деньги да заставил ее потратить на одно из наших аптечных средств, которое, давши облегчение на 24 часа, ничего существенно не изменит. Прости меня за хандру, но нынче у меня был домашний прием, и я еще под свежим впечатлением этого бесплодного труда».
В другом позднейшем письме того же года он снова возвращается к этому утомлению и говорит: «…часто мне приходит в голову мысль, очень печальная: из-за чего же бьешься, как колокольчик? когда же, наконец, придет такое время, что не нужно будет постоянно плакаться о том, что день сделан не из 40 часов? Ведь если бы еще я страдал деньголюбием, честолюбием, славолюбием, – клянусь честью, что плюю на все, что может успокаивать припадки этих человеческих болезней, а между тем волей-неволей я как локомотив какой-нибудь выехал на такие рельсы, с которых нельзя соскочить».
При всех этих непрерывных клинических и врачебных занятиях Боткин уделял еще время для литературных работ и, кроме небольших статей, напечатанных в «Медицинском вестнике» Чистовича, весь 1863 год составлял рефераты по отделу внутренних болезней для «Военно-медицинского журнала», издаваемого тогда под редакцией известного медицинского писателя С. П. Ловцова. Теперь рефераты эти, естественно, забыты; но в свое время они оказали врачам немалую пользу, и если бы кто-либо вздумал перелистывать их в настоящее время, то удивился бы, сколько добросовестного труда надо было положить на составление их и какое множество медицинских книг и журналов приходилось перечитать для того. Писал их Боткин из любви к делу, с единственною целью – познакомить обстоятельно русских врачей с текущей иноземной медицинской литературой, – и зимой писал он их большей частью после тяжелого трудового дня, лишая себя таким образом даже необходимого ночного отдыха.
Что же мудреного, что его «локомотиву» при такой дневной и ночной службе пришлось-таки соскочить на полном ходу с рельсов и осудить себя на довольно продолжительное бездействие? Крайне утомленный работой и постоянным умственным напряжением, Боткин легко поддался больничной заразе и в самом начале 1864 года заболел тяжелым сыпным тифом с резким поражением мозговой системы. Крепкий организм одолел болезнь, но восстановление сил шло очень медленно, и в марте того года он писал: «…несмотря на то, что вот уже полтора месяца как поправляюсь, но далеко не чувствую себя способным к серьезному труду, а потому еду в Италию встречать весну и, если поправлюсь, к летнему семестру – в Германию. Велико наслаждение вырваться из того омута деятельности, в котором я был перед своей болезнью; вряд ли мне случится еще раз в жизни утомляться до такой степени, как я был измучен в этот семестр».
Он отправился с семьей прямо в Рим, и там, на полном отдыхе и под благодатным южным небом, быстро исчезли следы перенесенной болезни. Отдохнувши, он посетил Неаполь, съездил в Сицилию, а к середине мая был уже в Вене, где снова слушал физиологов и клиницистов; и Вена по-прежнему его удовлетворяла мало, его неудержимо тянуло на старое пепелище– в Берлин, к великому учителю Вирхову. Перебравшись туда, он остался до конца летнего семестра, уезжая рано утром со своей дачи в Шарлоттенбурге, возвращаясь только к позднему обеду и проводя целый день в институте патологии, где «пожирал», как выражается он в письме, лекции Вирхова, следил за его вскрытиями трупов, занимался с микроскопом и начал в лаборатории собственную работу, которую, однако, не успел довести до конца из-за каких-то неудач при производстве вивисекций. В заключение, искупавшись в Биаррице, он после полугодового отсутствия вернулся в Петербург, где за это время при деятельном усердии завистливых соперников и врагов, которых у него вследствие успехов развелось немало, уже успела сложиться целая легенда о том, что у Боткина после тифа сделалось поражение мозга и он сошел с ума. Но когда он начал лекции со свежими силами, восстановленными отдыхом, ряд блестящих диагностических заключений наглядно опроверг все эти вымыслы, и он тотчас занял свое первенствующее место в глазах студентов и общества. Между прочим, как раз к началу этого учебного года относится сделанное им в столице открытие эпидемии возвратной горячки, о значении которого было сказано выше.
Мы не станем следить по годам, шаг за шагом, за деятельностью Боткина, а остановимся лишь на более крупных ее фактах; упомянем мимоходом о тех немногих и скромных развлечениях, которыми он несколько разнообразил свою полную самоотверженного труда жизнь.
Отныне, то есть с 1865 года, слава его как практического врача и консультанта продолжала расти и привлекать к нему все больше и больше пациентов. В дни приемов, – а они в эти годы были пять раз в неделю, – возвращаясь в седьмом часу к обеду, он едва мог протиснуться сквозь густую толпу, наполнявшую и переднюю, и лестницу, которая вела на третий этаж его новой вместительной квартиры у Пяти Углов. Наскоро пообедав и выкурив сигару, он тотчас же начинал прием и не кончал его раньше одиннадцати часов, не успевая осмотреть значительной части ожидавшей в приемной публики. Лучшим отдыхом для него после такого тяжелого утомления была игра на виолончели, и к этой игре он питал не только страсть, но и смотрел на нее как на самое действенное средство восстановления своей умственной энергии, утомленной работой целого дня, – «это моя освежающая ванна», говаривал он. Три раза в неделю в двенадцатом часу ночи приходил к нему учитель-виолончелист (долгое время им был профессор консерватории Зейфферт), в полночь они садились за пюпитры и играли более часу; остальные дни он играл под аккомпанемент жены на фортепьяно, а в воскресенье тот же Зейфферт приводил обыкновенно с собою двух товарищей-солистов и по вечерам шло исполнение квартетов классических композиторов, длившееся по три—четыре часа. Боткин был неутомимый музыкант, хотя так и не смог выработаться в порядочного солиста; этому главным образом мешало его слабое зрение, поэтому он не мог иначе разбирать ноты, как низко наклоняясь к пюпитру, а потому часто сбивался. Тем не менее и в музыку он вносил отличительные черты своей натуры, увлечение и настойчивость, продолжал брать музыкальные уроки чуть ли не до 50-летнего возраста. Летом, отправляясь в заграничную поездку куда-нибудь на воды, он не расставался как с целым чемоданом, набитым книгами, так и с виолончелью, даже забирал иногда с собою две виолончели, что однажды подало повод к комическому недоразумению в Франценсбаде. «Водяные» врачи хотели устроить ему почетную встречу, приехали для того на станцию железной дороги и, не зная его в лицо и увидав в его багаже две виолончели, приняли за странствующего музыканта, прибывшего дать концерт на водах. Любя горячо музыку и будучи из-за непрерывных занятий совершенно лишен возможности посещать публичные концерты и театры, он находил неописуемое удовольствие в своей игре, причем был чувствителен к одобрению ее даже больше (как это нередко встречается среди странностей человеческой души), чем к похвалам его медицинских талантов.
Другим развлечением, заменявшим Боткину общественные удовольствия, были «субботы», которые он «открыл» у себя с первого же года своего приезда в Петербург и поддерживал вплоть до последнего времени. Это был его журфикс, когда собирались у него его друзья и знакомые в девять часов вечера и в беседах за длинным столом просиживали до поздней ночи. На этих субботах в течение 30-летнего их существования успел перебывать чуть не весь Петербург – ученый, литературный и артистический; но преимущественно, само собой разумеется, медицинский. Они имели свою историю, свой период расцвета и упадка, и в них, как в небольшом зеркале, отражались все нравственные настроения и колебания изменчивой русской жизни. Так, начавшись в 1860 году небольшим и тесным кружком молодых единомыслящих товарищей-профессоров, они разрослись в течение этого десятилетия и первой половины последующего в многолюдные, оживленные, шумные рауты, – и это была их лучшая пора. Ввиду разнохарактерности собиравшегося общества на них редко поднимались медицинские вопросы, так же, как и политические, потому что хозяин совсем не интересовался последними; но, несмотря на подобное ограничение программы для собеседований, вечера эти коротались чрезвычайно весело и доставляли Боткину такое наслаждение, что он старался удержать гостей до четырех часов ночи. Сам он, представляя центральную фигуру собрания, был весьма гостеприимным и милым хозяином, с сердечным радушием заботившимся только о том, чтобы никого не стеснить и всем доставить то удовольствие, которое получал сам от этого сборища более или менее близких ему лиц; его непринужденная веселость сообщалась всем, и для завсегдатаев этих суббот посещение их делалось незаменимым источником развлечения. Не только молодежь, но даже такой анахорет, как престарелый анатом Грубер, смотрел на эти субботы как на лучший отдых для себя после недельной работы над трупами и никогда не пропускал заветного дня; здесь его суровые черты лица преображались, вечно нахмуренные брови разглаживались, и приятно было смотреть, как постепенно с него сходило это обычное его обличье, особенно когда он начинал как-то неумело и как-то по-детски хихикать, слушая в передаче И. М. Сеченова, постоянного его переводчика, какую-нибудь остроту или смешную историю, только что рассказанную кем-нибудь из присутствовавших на русском языке, который Грубер плохо понимал.