Спрашивается теперь, к чему привела на первый раз эта энергическая агитаторская деятельность будущего германского канцлера? Несомненно, она содействовала нерасположению прусского правительства принять на себя почин в деле установления германского единства на новых, более нормальных основаниях, чем те, какие представлял печальной памяти франкфуртский сейм, созданный Венским конгрессом. Был момент, когда прусское правительство как будто склонялось в пользу принятия предложенной ему самим народом через посредство Франкфуртского национального собрания императорской короны. Двадцать восемь германских правительств были на стороне этого решительного шага, который на двадцать с лишним лет приблизил бы то, что достигнуто было впоследствии путем двух кровопролитнейших войн. В самом прусском сейме большинство высказалось за этот шаг. Таким образом, он несомненно мог быть совершен при значительных шансах на успех. Может быть, и тогда дело не обошлось бы без войны, но, несомненно, момент был крайне благоприятный, потому что германский народ действовал как один человек и при воодушевлении, охватившем его тогда, сумел бы и на поле сражения с успехом защищать свою заветную мечту. Прусское правительство сразу приобрело бы необычайную популярность во всей Германии, а военная организация Пруссии уже тогда была сравнительно очень совершенна. Но когда в прусском сейме зашла речь о принятии предложения, Бисмарк энергически восстал против него. “Мы скоро доживем, – воскликнул он, – до того, что господа радикалы явятся к новому императору и, указывая на имперский герб, спросят: “Не думаешь ли ты, что этот орел тебе достался даром?” Этой цитатой из “Фрейшютца” Бисмарк произвел сильное впечатление и укрепил прусское правительство в намерении отказаться от предложенной ему короны. Мы не станем восстанавливать здесь в памяти всех, перипетий разыгравшейся драмы, тем более, что для нашей цели достаточно только указать на ее исход. Этот исход был глубоким унижением Пруссии. По договору, заключенному в Ольмюце, Пруссия вынуждена была смириться перед Австрией и восстановить тот порядок, который существовал до событий 1848 года. Впоследствии сам Бисмарк признал Ольмюцский договор позорным для Пруссии, но тогда он в парламентском заседании, ликуя, воскликнул, что Пруссия в союзе с Австрией одержали блестящую победу над революцией, то есть над мечтой о единой Германии, – над той мечтой, осуществление которой доставило самому Бисмарку впоследствии лучший и самый ценный лавр в венке его славы.

Таким образом, прежний союзный строй был восстановлен. Этот результат был достигнут, несомненно, при содействии Бисмарка. Поэтому, когда зашла речь о назначении прусского посланника при восстановленном сейме, правительство подумало о нем. Во главе прусского правительства стоял тогда знаменитый генерал Мантейфель, действовавший совершенно в духе Бисмарка, или, точнее говоря, подсказавший Бисмарку политику, которой тот придерживался в качестве народного представителя. Король Фридрих-Вильгельм IV все-таки сомневался: его смущала сравнительная молодость Бисмарка, которому было тогда тридцать семь лет, и бурный его нрав. Поэтому во время аудиенции он выразил удивление, что у Бисмарка хватает храбрости принять столь трудный и ответственный пост. Бисмарк ответил ему на это со свойственной ему находчивостью: “Еще больше храбрости требуется для того, чтобы меня назначить на такой пост, – и прибавил: – Сделайте опыт, ваше высочество, уволить ведь меня всегда можно”. Затем действительно и состоялось его назначение сперва первым секретарем при посланнике, а затем и посланником. По поводу этого назначения в печати говорилось, что если бы Бисмарку предложили командовать фрегатом или сделать хирургическую операцию, то он, вероятно, ответил бы: “Ну, до сих пор я этим делом не занимался, однако попробую”.

При таких-то обстоятельствах и состоялось 6 (18) августа 1851 года назначение Бисмарка посланником при франкфуртском сейме.

Указанные нами факты из жизни Бисмарка дают в общей сложности такую полную характеристику его личности, что весьма нетрудно предусмотреть, какова должна была быть его деятельность на новом поприще посланника Пруссии при франкфуртском сейме. К сожалению, деятельность эта оценивается теперь с точки зрения позднейших успехов Бисмарка, – с точки зрения приобретенной им репутации великого государственного человека, и поэтому получается совершенно ошибочный взгляд на все, что им сделано с 1851 по 1862 год, то есть в течение одиннадцатилетнего периода его жизни, когда он, будучи уже не особенно молод, впервые прошел практическую школу дипломата. Увлекаясь позднейшими его успехами, громкой его славой, биографы ищут в тогдашней его деятельности доказательств проницательности его ума, глубины его воззрений и провозглашают, что уже в то время проявилась вся гениальность Бисмарка: он-де предусматривал и войну 1866 года, и войну 1870 года, он орлиным взором обнимал будущее и воздвигал фундамент могущественной объединенной Германии.

Но забудем на миг о позднейших успехах Бисмарка и взглянем на его деятельность с точки зрения непреложных фактов, собранных теперь в достаточном количестве, – хотя бы в четырех толстых томах документов, касающихся деятельности Бисмарка во Франкфурте и изданных в начале восьмидесятых годов г-ном Пошингером, или в дипломатической корреспонденции Бисмарка за 1851 – 1859 годы. Мы видели, что до назначения посланником при Франкфуртском сейме Бисмарк защищал публично Ольмюцский договор, в силу которого восстановлен был прежний германский союзный строй. Значит, Бисмарк примирился с необходимостью поддерживать этот строй, во всяком случае признавал, что Пруссия, по крайней мере временно, должна отказаться от всякого соперничества с Австрией и жить с ней в добром согласии. К этому его побуждало и соображение, так решительно высказанное им в парламенте, что задача Австрии и Пруссии заключается в подавлении революции, то есть народного движения, направленного к сплочению Германии под главенством Пруссии. При таких обстоятельствах следовало бы предположить, что Бисмарк, явившись во Франкфурт, будет действовать, насколько возможно, солидарно с Австрией, тем более, что и назначение его посланником было вызвано преимущественно проявленным им горячим сочувствием к Габсбургской империи. Даже допустив, что Бисмарк предусматривал неизбежность разрыва с Австрией в более или менее близком будущем, мы должны будем признать, что ему не было никакой надобности ссориться с этой державой в данный момент, уже тогда раскрывать противнику карты прусских политиков. Наоборот, подготовляя будущее поражение Австрии, оттачивая против нее нож, Бисмарк, естественно, должен был наружно мириться с существующим положением, не форсировать игры, вести себя скромно, делая вид, что все обстоит благополучно. Если Пруссия не находилась еще в возможности вступить в решительную борьбу с Австрией, то простая предусмотрительность, элементарное благоразумие заставляли ее до поры до времени притаиться и не вызывать разными выходками противника на бой.

Что же делает Бисмарк? Он действительно приезжает во Франкфурт с самыми миролюбивыми намерениями, приезжает туда убежденным и горячим другом Австрии, высказывается неоднократно в том же духе, в каком он высказывался в парламентских своих речах. Но с первых же заседаний Франкфуртского сейма он уже начинает изменять свои взгляды. Первенствующая роль на сейме, конечно, принадлежит Австрии. Вспоминая впоследствии о своей тогдашней деятельности, Бисмарк говорит, что с первым председателем, графом Туном, можно было ужиться, что граф Рехберг также был еще довольно сносен, но что Прокеш-Остен приводил его в негодование, с ним никак нельзя было ладить. И действительно, Бисмарк ссорился со всеми председателями Франкфуртского сейма, и вся его первоначальная деятельность заключалась в постоянных стычках, по большей части чисто личного свойства. Возьмем некоторые примеры. До прибытия Бисмарка практиковался такой порядок, что во время заседаний курил один только председатель, граф Тун. Когда Бисмарк начал посещать заседания, он нашел, что это не в порядке вещей, и также закурил сигару. Его примеру последовал и баварский посланник, который никогда не курил, но для ограждения достоинства своего государства счел нужным вести себя так, как ведет себя прусский посланник: его тошнило от сигары, но он продолжал курить. Затем и ганноверский посланник закурил сигару, а его примеру последовали и все другие посланники. Конечно, эпизод этот очень комичен и характеризует тогдашних немецких дипломатов, но спрашивается, – много ли потерял бы Бисмарк, если бы он воздержался от сигары, и не просвечивает ли уже в этом факте уязвленное самолюбие? Возьмем другой пример. Во время заседаний Прокеш-Остен делает заявление, не вполне соответствующее истине, и весьма второстепенного значения. Об этом заходит речь в обществе вечером. Бисмарк считает нужным усомниться в правдивости слов австрийского дипломата. Тот чувствует себя оскорбленным и, повысив голос, провозглашает: “Если это неверно, выходит, императорско-королевское правительство солгало?” “Несомненно, ваше превосходительство”, – отвечает спокойно Бисмарк. Австрийский дипломат сильно смутился, но, чтобы не вызывать ссоры, подошел после ужина к Бисмарку и примирился с ним.