Такими и подобными фактами украшены все хвалебные биографии Бисмарка. Спрашивается, однако, – служат ли они действительно ему в похвалу; был ли сам Бисмарк в то время выше всех дрязг, какими поражают пресловутые собрания немецких дипломатов во Франкфурте? Мы сейчас увидим, что распря между Бисмарком и австрийскими дипломатами все усиливалась. Он поминутно, пользуясь миролюбием австрийских дипломатов, позволял себе колкости и даже грубости. Встретившись на параде в Мюнхене с австрийским генералом, в честь которого был устроен этот парад, он уже прямо принимает вызывающий образ действий. Бисмарк явился на парад в форме офицера ландвера и увесил грудь свою орденами, полученными от разных германских правительств в качестве посланника при Франкфуртском сейме. Австрийский генерал, увидев все эти ордена, тут же спросил его, где он их заслужил. – “Не перед лицом же неприятеля?” – “Да, – ответил Бисмарк, – перед лицом неприятеля... во Франкфурте”. Конечно, это было очень находчиво, но в то же время и очень грубо, тем более, что в Австрии хорошо знали, с каким доверием и расположением относится к Бисмарку прусский король. Следовательно, все эти выходки не могли не отразиться на взаимных отношениях двух держав, вызвав охлаждение, в результате которого легко мог получиться разрыв, которого сам Бисмарк не желал ввиду неподготовленности Пруссии к войне.

Но он не довольствовался подобными резкими и грубыми выходками. Он всячески старался вооружить прусское правительство против Австрии и вел самую деятельную агитацию против нее. В дипломатических документах, о которых мы упомянули, он доходит просто до смешного в своей австрофобии. Чего он только не ставит в вину австрийскому правительству! Возмущается и тем, что Австрия католическое государство, что немецкие правительства более сочувствуют Австрии, чем Пруссии, что немецкие капиталисты, прельщаемые высоким процентом, который платит австрийское правительство по своим займам, помещают свои капиталы в австрийские, а не прусские фонды и так далее. Особенно комично, что Бисмарк возмущается симпатиями германских правительств к Австрии. Всего два года перед тем он торжественно провозглашал в парламенте, что законодательницею в Германии должна быть Пруссия, что Пруссия хочет оставаться Пруссией и никогда не подчинится мелким германским правительствам, напротив, требует от них полного подчинения. Это настроение Пруссии или, точнее говоря, среды, из которой вышел будущий великий канцлер, как известно, и вызвало общее нерасположение к пруссакам и заставило всех дорожить Австрией. И вдруг Бисмарк словно прозревает, приходит в великое негодование, что немцы держат сторону Австрии, мечет гром и молнию против нее и с какою-то странною наивностью сознается, что он в Берлине ничего не понимал в политике, а во Франкфурте у него глаза сразу раскрылись. Но то, что было откровением для Бисмарка, было давно хорошо известно всем непредубежденным людям. Само прусское правительство хорошо сознавало, что после того, как оно отвергло поднесенную ему императорскую корону и решительно вступило на путь политической реакции, оно лишилось сочувствия германского общественного мнения. Одним из главных виновников этого шага был, однако, сам Бисмарк. А теперь он поминутно жаловался, что Пруссия не пользуется сочувствием германского народа, что он льнет к Австрии. Вместе с тем Бисмарк все более и более озлоблялся против Австрии и совершал самые резкие выходки, давая австрийцам поминутно чувствовать, что он их глубоко ненавидит. Где только мог, он им делал неприятности. Заходила ли речь о вступлении Австрии в германский таможенный союз, он противился этой мысли; обсуждался ли вопрос о составлении общегерманского торгового кодекса, Бисмарк противился избранию австрийского города местом для совещаний по этому вопросу; избиралось ли новое местопребывание для Германской академии наук, Бисмарк ополчался против предложения, чтобы она находилась в австрийском городе, – словом, Бисмарк вел себя так, что, если бы это от него зависело, неизбежно вспыхнула бы война между Пруссией и Австрией, и притом именно в такое время, когда, по словам самого же Бисмарка, Пруссия еще вовсе не была подготовлена к войне. Последняя его выходка против Австрии принадлежала уже к числу столь резких, что его пришлось убрать из Франкфурта. Приближалась война 1859 года, то есть война Сардинии и Франции против Австрии. Бисмарк не только в частных беседах решительно берет сторону Сардинии, но демонстративно везде гуляет рука об руку с сардинским посланником, вызывая этим вполне законное раздражение Австрии. Вся Германия и само прусское правительство были против войны с Австрией, да и Бисмарк чувствовал, что он сильно пересолил. В конце 1858 года он пишет своей сестре, чтобы она поторопилась с приездом во Франкфурт, потому что скоро его там не будет, и действительно – в начале следующего года он был назначен посланником в Петербург, потерпев полное дипломатическое фиаско.

Если теперь вдуматься в эту восьмилетнюю деятельность князя Бисмарка и спросить себя, чем, собственно, он руководствовался, то с точки зрения его панегиристов очень трудно будет ответить на этот вопрос. Не только прусское правительство, но и сам Бисмарк не сочувствовал в то время войне с Австрией, – утверждают сторонники Бисмарка. Относительно намерений прусского правительства сомнений никаких быть не может, потому что еще в 1859 году, когда Франция напала на Австрию, прусское правительство приступило к мобилизации своих военных сил для того, чтобы в случае надобности вступиться за Австрию. Но, как видно из перечисленных нами фактов, сам Бисмарк вел себя так, что в его склонности довести дело до войны с Австрией не может быть никакого сомнения. А между тем, сторонники Бисмарка заверяют, будто бы он отсрочил войну до 1866 года, потому что не считал Пруссию к ней готовой. Мы, очевидно, имеем тут дело просто с легендой. Бисмарк не был еще настолько влиятелен, чтобы от его совета зависели мир или война. Но в таком случае к чему же он постоянно искал ссоры с Австрией, всячески задирал ее? Достоин ли такой образ действий сильного государственного человека, ясно сознающего цель, к которой он идет, и постепенно расчищающего себе путь к ней? Нам могут возразить, что этой тактикой он, по крайней мере в самом Франкфурте, решал в пользу Пруссии временные, текущие дела. Нисколько. Нельзя назвать ни одного вопроса, в котором он оказал бы Пруссии или Германии сколько-нибудь значительную услугу. Чтобы в этом убедиться, достаточно взять, например, вопрос об общегерманском флоте. Основание этому флоту было положено тем могучим движением в пользу единой Германии, которое Бисмарк признавал революционным и к подавлению которого он так деятельно приложил руку, то есть движением 1848 года. Оно создало первые общегерманские суда, но Бисмарк отнесся так равнодушно к этому вопросу, что эти суда были проданы с публичного торга.

Словом, с какой точки зрения ни взглянуть на вопрос, мы должны будем признать, что ходячее мнение о необыкновенной проницательности Бисмарка в этот период его деятельности – не более чем басня. Соперничество Пруссии и Австрии из-за преобладания было для всех открытой тайной, и никто не сомневался, что рано или поздно дело дойдет до вооруженного столкновения между ними. Уже в 1848 году германское общественное мнение старалось предупредить это столкновение, предложив прусскому королю императорскую корону. Тогда Пруссия отклонила это предложение, потому что оно имело революционный характер, а если верить Бисмарку, еще и потому, что она не чувствовала себя в военном отношении подготовленной принять поднесенный дар. Значит, о какой-нибудь особенной проницательности Бисмарка тут не могло быть и речи. Напротив, придерживаясь вызывающего образа действий по отношению к Австрии, Бисмарк только форсировал игру и навлекал на Пруссию, при ее военной неподготовленности, несомненное бедствие. Спрашивается, почему он придерживался такой неблагоразумной тактики? Если исходить из мысли об его проницательности, то ответа мы на этот вопрос не получим. Но загадка решается весьма просто, если иметь в виду темперамент, натуру Бисмарка, если, отбросив мысль о какой-то особенной проницательности, сопоставить его образ действий во Франкфурте с прежней его деятельностью. Зачем Бисмарку нужно было, когда он находился в школе, постоянно задирать своих товарищей, устраивать сражения снежками, в которых он разыгрывал роль предводителя? Зачем ему нужно было ссориться со всеми своими начальниками, когда он находился на службе? Зачем ему нужно было, когда он жил помещиком в Померании, совершать сомнительные подвиги, доставившие ему репутацию “сумасшедшего” человека? Зачем ему нужно было, когда он выступил в роли депутата, бросить перчатку общественному мнению и восстать против той идеи, которой он, по позднейшим его заявлениям, служил в течение всей своей жизни, – зачем все это было нужно Бисмарку? Его деятельность во Франкфурте вызывается все той же причиною. Избыток жизненных сил, жажда деятельности, не нашедшие еще себе определенного русла и цели, желание чем-нибудь поразить, удивить, выдвинуться, обратить на себя общее внимание, – вот что заставляло Бисмарка постоянно совершать разные выходки, принимавшие ту или иную форму – смотря по обстоятельствам. Не какая-нибудь идея, не какая-нибудь определенная цель руководила им: он подчинялся исключительно своей натуре, мощной и необузданной. Если бы он принял во Франкфурте то положение, которое предписывалось благоразумной политикой временного воздержания, то ему пришлось бы смириться, о нем забыли бы на долгие годы, он бы, так сказать, стушевался, а жить в тени, хотя бы и содействуя своим целям, это – не дело Бисмарков. Им надо постоянно обращать на себя внимание, они хотят, чтобы о них постоянно говорили. С этой точки зрения все приведенные нами факты получают естественное свое объяснение. С этой точки зрения мы поймем, почему он нарушает установленный на Франкфуртском сейме этикет, почему он говорит австрийцам колкости и дерзости, почему он публично разгуливает рука об руку с сардинским посланником Баралем в то время, как общественное мнение Германии требует войны с Францией и Сардинией. Все эти факты обращают на него общее внимание и заставляют говорить о нем всю Европу. С этой точки зрения мы поймем, почему, живя во Франкфурте, он добивается новых дипломатических поручений то в Вену, то в Париж или совершает бесконечные путешествия в Венгрию, в Бельгию, Голландию или на далекий скандинавский север. Ему нужна постоянная смена впечатлений, постоянное разнообразие, кипучая деятельность, которая поглощала бы избыток сил его мощной натуры. Когда государственная и дипломатическая деятельность его в этом отношении не удовлетворяет, он начинает бешено скакать на коне или ищет сильных ощущений на охоте, предпочитая самые опасные ее виды.