Они как-то не заметили одну вещь.
Когда они говорят, что мир абсурден, то есть бессмыслен,
они это знают только потому, что в человека заложено
противоположное понятие: смысла. Тот, кто не знает, что такое
смысл, не чувствует, никогда не поймет, что такое абсурд. Он
никогда не возмутится против абсурда, никогда не восстанет
против него, он будет с ним жить как рыба в воде. Именно то,
что человек восстает против абсурда, против бессмыслицы бытия,
и говорит в пользу того, что этот смысл существует.
Древнее библейское провозвестие говорит нам о том, что мы
можем совершить внутренний переворот и сказать бытию -- да,
довериться тому, что кажется страшным и грозным. И тогда через
хаос, через абсурдность, через чудовищность жизни, как солнце
через тучи, глянет око Божье. Бога, который имеет личность -- и
личность, отображенную в каждой человеческой личности. И
контакт с ним возможен -- как союз между подобными существами.
Весь фокус человечества -- это удивительная его аналогия с Тем,
Кто создал мир.
Чарлз Дарвин говорил, что, хотя он воспринимает мир не
механически, как процесс, -- все же, задумываясь над его
сложностью, он не может понять: неужели слепая случайность
смогла все это породить, и не следует ли нам за всем этим
видеть некий разум, в чем-то аналогичный нашему? (Можно к этому
добавить: не просто аналогичный, но безмерно превосходящий наш
разум.)
И в ветхозаветной библейской религии, о которой мы с вами
говорили уже, возникло вот это понятие о вере-доверии. Не вере
как некоем теоретическом, философском или религиозном
убеждении, а вере как акте порыва через мертвящую, абсурдную
действительность, когда человек говорит Богу: да, я принимаю и
внимаю. Так возник древний завет между Богом и человеком,
древний союз.
Но, конечно, союз между примитивным, древним человеком и
божественным не мог быть окончательным и совершенным. Это было
воспитание человеческого рода, детство человеческого рода,
потом юность... И в седьмом веке до нашей эры пророк Иеремия
сказал: "Так говорит Господь. Я заключу с народом Новый Завет,
"брит ха хадаша", новый союз, который будет не такой, как
прежний. Он будет начертан в сердцах".
И вот -- ночью совершается жертва...
Через семьсот лет после пророка Иеремии в маленькой
комнате собираются двенадцать человек, и совершается жертва.
Обычно жертва совершалась с употреблением крови. Кровь была
символом жизни. А жизнь принадлежит только Богу. И вот члены
собравшегося общества были окропляемы кровью жертвенного
животного. Так было издавна у всех народов, вплоть до глубоко
первобытных времен, до палеолита. И Моисей, когда заключал
завет с народом Бога, окропил всех кровью жертвенного агнца.
А вот в эту ночь, о которой я говорю, которая произошла
весной 30-го года первого столетия нашей эры, Иисус Назарянин в
окружении двенадцати совершает обряд воспоминания о свободе,
которую дарует Бог. И крови здесь нет, а есть чаша с вином и
хлебом. И он разламывает этот хлеб и раздает всем и говорит:
"Это мое тело". Как жертвенный агнец за людей. И он обносит
чашу среди учеников и говорит: "Это Моя кровь, которую Я
проливая за вас, это Новый Завет в Моей крови".
Таким образом, в этой священной трапезе, о которой мы с
вами говорили, когда касались литургии, Бог и человек
соединяются уже не в реальной физической крови, но в
символической крови земли, ибо виноградный сок, вино -- это
есть кровь земли, а хлеб -- это есть плод земли, это природа,
которая нас кормит, это Бог, который отдает себя людям в
жертву. И вот Иисус Назарянин совершает эту жертву.
И с того мгновения, с той священной ночи чаша не перестает
возноситься и совершается евхаристия. Во всех направлениях
христианства, во всех церквах и даже сектах, всюду этот знак
присутствует.
Иногда говорят, что Христос возвестил новую мораль. Да, он
сказал: "Заповедь новую даю вам -- любите друг друга, как Я
возлюбил вас".
И раньше существовала заповедь о любви, и слова "люби
ближнего как самого себя" принадлежат Моисею. А Христос придал
ей совершенно особое звучание -- "как Я возлюбил вас", потому
что ради любви к человечеству он остался с нами на грязной,
кровавой и грешной земле -- только чтобы быть с нами рядом. То
есть его любовь стала любовью самоотдающей, и поэтому он
говорит: "Кто хочет за мной идти, тот пусть отвергнет себя". То
есть своей самости, -- не своей личности, отнюдь, личность --
святое, а своего ложного самоутверждения, самости. Отдаст себя,
возьмет свой крест, то есть свое служение, в страдании и в
радости, -- и тогда за мной идет.
Христос призывает человека к осуществлению божественного
идеала. Только близорукие люди могут воображать, что
христианство уже было, что оно состоялось -- в тринадцатом ли
веке, в четвертом ли веке или еще когда-то. Оно сделало лишь
первые, я бы сказал, робкие шаги в истории человеческого рода.
Многие слова Христа нам до сих пор непостижимы, потому что мы
еще неандертальцы духа и нравственности, потому что
евангельская стрела нацелена в вечность, потому что история
христианства только начинается, и то, что было раньше, то, что
мы сейчас исторически называем историей христианства, -- это
наполовину неумелые и неудачные попытки реализовать его.
Вы скажете: ну а как же -- у нас были такие великие
мастера, как неведомые иконописцы, Андрей Рублев, и т.д.!
Да, конечно, были и великие святые. Это были предтечи. Они
шли на фоне черного моря грязи, крови и слез. Очевидно, это
главное, что хотел (а может, и не хотел, невольно так
получилось) показать Тарковский в своем фильме "Андрей Рублев".
Вы подумаете, на каком фоне создалось это нежнейшее,
феерическое, божественное видение Троицы! То, что изображено в
этом фильме, было правдой. Война, пытки, предательства,
насилие, пожары, дикость. На этом фоне человек, не просвещенный
Богом, мог создавать только "Капричос", какие создавал Гойя. А
Рублев создал божественное видение. Значит, он черпал это не из
действительности, которая была вокруг него, а из духовного
мира.
Христианство -- не новая этика, а новая жизнь. Новая
жизнь, которая приводит человека в непосредственное
соприкосновение с Богом, -- это новый союз, новый завет.
И в чем же тут тайна? Как понять -- почему, как магнитом,
человечество притягивает к личности Иисуса Христа, хотя он
пришел в мир уничиженный, и не было в нем ни таинственности
индийских мудрецов, ни поэтической экзотики восточной