«О! — воскликнул слушатель Антоана. — Совсем другая манера, нежели обычно. Другой тон. Интересно, что у тебя получится…»

Антоан мог бы ответить, что этот тон совсем не нов для него, что так написана «Черная тетрадь», но откуда его собеседнику знать про «Черную тетрадь», ведь это я — я, а не Антоан — написал ее году в 1926… Антоана так и подмывало завести речь о человеке, который потерял свое отражение. Но он сдержался. Иначе пропал бы эффект внезапности. В кабинете не было зеркала, вернее, было большое зеркало над камином, но Антоан сидел к нему спиной. Он поставил письменный стол перед камином, так что вертящееся кресло стояло у самого огня. Огня воображаемого (чуть не сказал: «потерявшего образ»), так как камин давно не топят — в доме центральное отопление. Но даже если бы он сидел к зеркалу лицом, то все равно не увидел бы себя. Хотя бы потому, что все оно было закрыто портретами и фотографиями Омелы. Они висели и по всем стенам. Тридцать четыре штуки — я считал.

Антоан видит только ее. Омела — центр мироздания. А он пристроился в уголке, как фигурка дарителя на старинной картине.

Как боль, не покидающая сердце между приступами.

Внезапно я обрел чувство времени, собственного возраста, протекших лет — не моих, а объективных, тех, что шли независимо от меня, как положено в реалистическом романе. Стоило связать историю человека — который-потерял-свое-отражение с зеркалом из 1936 года, как возникла перспектива. Но возникла только в повествовании, никак не определяя положение во времени автора. И вдруг в разрозненных отрывках, прочитанных моему молодому другу… похожих на осколки какой-нибудь безделушки, фарфоровой статуэтки, которые, бывает, хранишь в надежде когда-нибудь склеить, чтобы она опять стала целой… — в отрывках романа, который я, может быть, когда-нибудь напишу — вернее, напишу не я, а Антоан, воображаемый Антоан, — но все равно среди осколков моей души… среди кусочков… — будь это кончик моего носа или ноготь, я бы сказал, в частичках моей плоти, но здесь душа, поэтому сравнение с фарфоровой фигуркой более подходящее… среди фарфоровых осколков мелькнула фраза, которая дала мне ориентир в безбрежном море, — одна невольно вырвавшаяся фраза: «Отелло… — вполне современно… Кипр. Фамагуста…» Антоан может и не иметь представления о времени, но я-то теперь знаю: до ревности он дозрел в 1936 году, а сейчас идет 1964-й. Минуло двадцать восемь лет. Теперь я скован этим знанием. Сколько лет Антоану? Возможно, я получу ответ, если посмотрюсь в зеркало… хотя не исключено, что в 1936-м Антоан был моложе моего отражения. То есть в 1936-м он был или мог быть моложе меня. Трудно судить, потому что он тогда уже потерял свое отражение… И теперь я его восстанавливаю, восстанавливаю Антоана. Пишу его.

Вы спросите: где граница между Антоаном и мной, между объектом и субъектом воображения. Мы различаемся цветом глаз, тем, что Омела, кажется, любит Антоана; тем, что Антоан утверждает (как Отелло в начале пьесы), что неревнив; тем, что он потерял свое отражение, и так далее. Но есть некая общая зона, некая область, где наши фигуры как бы накладываются одна на другую; мы неразрывно связаны друг с другом, как человек и его тень или как тело и душа. Почему бы нет? — и происходит это совпадение тогда, когда каждый из нас перестает существовать для других и становится только самим собой, иначе говоря, когда мы пишем. Когда мы действуем, как марионетки на сцене, нас нетрудно различить; иное дело текст, где оба мы норовим перейти от первого лица к третьему и наоборот; по существу, мы окончательно сливаемся в авторе — я имею в виду (а кто это «я»?) того, кто появляется, когда повествование ведется кем-то третьим, кого принято называть автором.

Кипр, Фамагуста… я скупил все мыслимые и немыслимые книги на эту тему, чтобы получше разглядеть героя — Отелло? Антоана? — который не отражается в зеркалах. Мне казалось, что в зеркале Кипра, в его атмосфере я наконец узнаю все, что было скрыто от меня, о себе, об Антоане, вновь обрету затерявшийся в памяти образ. Я рылся в книжных лавках, упрашивал всех, у кого могли оказаться книги о Кипре и кто мог что-нибудь знать о нем, углубиться в дебри древней истории, раскрыть передо мной «тома, закрытые на имени «Пафос»[9]?.. Я собирал сведения о мифологии, о византийской эпохе, когда царица Елена принесла на вершину Олимпа обломок Креста Господня, чтобы изгнать языческих богов, хотя скорее всего то был крест Благоразумного Разбойника, а не Христа… о роде Лузиньянов[10], реальных и легендарных, тех, кто произошел от Мелузины[11]… — обо всем вплоть до дома, где якобы жил Отелло в Фамагусте… и все это, быть может, не ради Антоана, а ради Дездемоны… Ну вот, опять! Мы с Антоаном жадно читали в газетах о сумбурной войне 1964 года: греки, турки, голубые каски… Причем Антоан был поглощен только этой современной круговертью. Меня же современность интересовала лишь как отражение далекого прошлого. В конце концов, отчаявшись, я отдал Антоану все свои книги: «Хронику» Амади и «Хронику» Стромбальди, «Подробное описание островов Архипелага» ученого голландца О. Драппера, «Деяния датчан» Саксона Грамматика, «Географию» Страбона, «Полное описание острова Кипра» Этьена де Лузиньяна, литературу на греческом, на английском, справочники для дипломатов — в общем, всю груду. Теперь за дело взялся Антоан, но с противоположной стороны — отыскивая в прошлом отражение настоящего. Я посмеивался над ним. Ничего общего, разве что вечные кровопролития. Выходит, и страна может перестать зеркально отражаться? И если, говоря о человеке, об Антоане, я подразумеваю и Антоана времен Народного фронта, и Антоана из 1964 года, то, говоря об острове, приходится иметь в виду все его разные ипостаси: Кипр эпохи крестовых походов, генуэзского и венецианского владычества, пленного короля Януса — как ни нелепо, но он представляется мне двуликим, смотрящим вперед и назад, бродящим по улицам Каира, — и времен совсем иных, когда киприоты призвали египтян сплотиться против захватчиков…

Но довольно об этом. Если Антоан ищет себя в зеркалах (а зеркалами ему служат его книги), то я могу наблюдать его в жизни, каким он стал, каким был. Он мой современник, почти ровесник. Одет по той же моде. Пусть он не замечает, как годы меняют его лицо, пусть кажется себе молодым, пусть в этот час, отмеченный знаком Кипра, видит себя хоть ребенком… Для меня важно другое: чтобы вечно юной оставалась Дездемона и чтобы, лежа в моих объятиях — в моих руках, которые не пощадило время, — нагая и сама подобная сну, она шептала, не просыпаясь: «Обними меня», как шептала всегда, и теперь, и прежде, если в мое сознание вдруг вторгался жестокий внешний мир и вставал между нами. Кого звала она во сне: меня? или Отелло? Отелло… Антоан… есть что-то общее в этих именах, меня вдруг осеняет, чего ради был придуман этот трюк с заменой гласной… вот оно что. Я обнимаю спящую женщину, но она спит в объятиях другого, в объятиях Антоана…

Антоан или я… но разве мы с Омелой не слиты воедино? Да, если взглянуть на наши сплетенные руки… но есть еще объятия души… Я непрестанно думаю о тебе, Омела, люблю тебя, каким бы именем ни называл, мои руки всегда сомкнуты вокруг тебя, моя душа, как лес, тянется к тебе всеми своими ветвями и стремится обнять. Я вижу, вижу, как ты улыбаешься и качаешь головой, читая, что в кабинете Антоана нет зеркал и повсюду портреты Омелы, — да, правда, я описал свой собственный кабинет, и в этом нетрудно убедиться — достаточно взглянуть, но, кроме того, я вспомнил один роман, ты его знаешь: «Стены… почти сплошь были увешаны небольшими гуашевыми работами. Вся комната в бело-голубых и бледно-коричневых тонах. Над камином — гуашь побольше, на длинном, узком листе. Я подошел ближе: «Тайная Вечеря»… Святой Иоанн был написан с Женни… Справа от «Тайной Вечери» другая картина: разобранная постель, стол с умывальным тазиком, окно, женская фигура перед ним… Женни. Слева — газовый рожок, скамья, женщина… опять Женни. Женни, как наваждение, повторялась на всех картинах…» Помнишь этот роман? Он называется «Никто меня не любит»[12], но это горькое признание принадлежит не хозяину гуашевой комнаты, а самой Женни. И вот я живу в такой же комнате, где всюду, куда ни повернешься, увидишь тебя, как будто кругом зеркала, в которых отражаешься ты и только ты.