Объяснил ли я хоть что-то о нашем докторе? Хочется верить. А мне он, на самом деле, еще с первой встречи стал ясен, я его полюбил и, думаю, нашел хорошее название для мемуаров о нем — Московский чудак.

Почему я не вел дневник с давних пор?! Я был неправ. Я во многом был неправ, но время и возможности ушли. Так как же правильнее и лучше? Если б молодость знала — если б старость могла; или: если б молодость знала — если б старость хотела; или: если б молодость могла — если б старость хотела? Наверное, все правильно.

А как интересен был бы сейчас мой дневник! Я перелечил, переоперировал множество писателей и деятелей культуры. Первым был кинооператор Екельчик, которому я выпускал жидкость из живота, словно Бетховену. Во времена Бетховена это была серьезная операция и доверялась звездам да светилам, особенно когда болен такой шпиль, как Бетховен. Впрочем, понимали ли современники его, видели ли они тогда высоту этой башни?.. А сейчас это сделал я — мальчишка, недавно закончивший институт. Екельчик!

Нет же! Первой была Шагинян с ушибленной ногой. А потом Тоня Максимова, игравшая в "Зорях Парижа", жена поэта Я.Акима. Он-то и привел меня впервые в ЦДЛ — я еще ничего не писал, кроме историй болезней. Потом был Афанасий Салынский… А дальше и пошло, и пошло…

Почему я тогда не вел дневник?!

Я первый раз женился, и параллельно катились великие события: прошел XX съезд, задавили Венгрию, разразился Суэцкий кризис; впервые появилась в нашей жизни туалетная бумага, о которой мы лишь читали в книгах о загнивающем буржуазном строе; появились также пенные растворы для ванн, и мы смотрели на себя в облаках пены в ваннах, словно герои заграничных фильмов. Пустяки? А вот и нет. Но кто вспоминает сейчас всякие пустяки, что так меняли наш быт и психологию — нашу жизнь?

О литературе я не позволю себе судить. Не смею. Пожалуй, только о том, что мы пережили, как выросли… И то — только что, а не как. Ведь я, что называется, простой хирург: написать, всплеснуть знаниями да эмоциями, поиграть, каким бы он ни был, интеллектом — мне, может, еще под силу… Но судить?!

Вот и пишу. Ведь подробности тех сторон жизни, что знаю, могут быть интересны другим. А мои подробности связаны, разумеется, более всего с хирургией, потому и считают меня иные "певцом скальпеля и шприца". Но это вздор, если я хоть в какой-то мере, пусть и малой, литератор. Любое дело, в том числе и медицина, не может быть предметом литературы. Предмет литературы — только страсти человеческие, а они вольны рождаться и в деле, и в болезнях, и в любви, и в смерти, и в преступлениях, и, тем более, в борьбе, которая, к сожалению, тоже норовит родиться в любом обломке бытия, рядиться в любую камуфляжную форму. Страсть — предмет изучения, анализа, фиксации, даже коллекционирования.

Потому и не подлежит литература ни управлению, ни суду, нет у нее ни прогресса, ни стагнации. Возможна только оценка, и только субъективная — во всяком случае с моей стороны. Я на большее права себе не даю. Ведь даже запись сама, только запись, письмо — сегодня, завтра, недельной давности расценивается по-разному в зависимости от времени, ситуации, погоды, климата…

Порой нам говорят, что русская литература отстала от мирового течения. Мол, там, у них, на Западе, главное — образность, и не всегда важен сюжет, мысль. А мы работаем в образах нашего времени, нашей среды, нашего воздуха. Я не считаю, что литература кого-то в силах воспитать, изменить отношение к чему-либо, да и отражает она жизнь только для тех, кто с автором согласен. Литература на самом деле прежде всего нужна самому автору. Если автор пишет честно и искренно. Написал нечто безобразное, страшное, мерзкое — значит, нашел эдакое в себе. Нащупав эдакое в себе, в своей душе, да еще и пригвоздив подобное, менее вероятно, чтобы ты в дальнейшем легко пошел на это самое эдакое. Так мне кажется. Может, я и неправ. Но если так, то польза для автора несомненна. По крайней мере хотя бы автор имеет шанс улучшиться. Одним улучшенным в мире больше. Потому, наверное, и дневник весьма благодетелен.

Порой мы слышим упреки, будто нет у нас литературы, искусства абсурда, ужаса… А нам-то зачем?! У нас для этого реализм. Чистый (честный) реализм наш и есть абсурд. Да и ужас тоже…

Помню, в каких тенетах вздора и абсурда я путался, когда писал свою «Очередь». Может ли быть больший абсурд, чем пять суток стояния, без отлучки, в тысячной толпе на пустыре, узнав, по большому блату, про весьма гипотетическую возможность записаться в очередь на машину; проторчать там, бросив работу и семью, не зная точно, будет ли хоть что-нибудь, и, если будет, то это патент на очередь еще на год-два-три, в ожиданиях вожделенной открытки для стояния в еще одной месячной очереди, ну и так далее… Да и еще в этой очереди, похожей на кошмары Босха или Дали, получать радость от жизни, словно ты на пикнике среди отдыхающих и любимых…

А если вспомнить ситуацию с евреями в конце жизни Сталина? Это же в чистом виде «Процесс» Кафки! Что-то где-то двигалось, кто-то куда-то вызывался; обвинения были настолько дики, что и не верили в реальность санкций, постепенное нагнетание… и если б не смерть Богдыхана, то закончилось бы, как и в романе; только казнью, гибелью не одного человека, а целого народа.

Абсурд! А наши социалистические соревнования?! Какой еще абсурд им нужен? Это великолепный абсурд, достойный самого реалистического описания. И оформлялось все абсурдистски, непонятно неискушенному и неизощренному уму. В честь "года завершающего", "года определяющего", "повышенные обязательства"…

Часто нужен был ум ребенка, чтобы заметить голого короля. Я принес домой значок, врученный мне администрацией, профсоюзом, хрен знает кем, на котором было знамя и выбиты слова: "Победителю соцсоревнования". — "А кого ты победил?" — спросил мой тогда еще маленький, не заполонивший свой еще светлый ум идеями сын. Так… Кого же я победил? Я работал… Да сам себя победил!

Мы все победили сами себя. Говорят, это самое трудное. Верю. Мы сумели. Наш дурацкий коммунизм благополучно побежден самим собой, коммунизмом. Мы победили себя. Нас не свергали и не убивали. Мы сами себя убивали. С какой неистребимой и несгибаемой большевистской настойчивостью мы доводили себя до ручки!.. И в конце концов, победили: жрать нечего, ездить не на чем, надеть нечего, жопу вытереть — и то проблема!

Хоть и все относительно, но победа наша весьма изрядна. А тут говорят — уйдите от реализма. Да зачем превращать людей в носорогов, когда люди сами достаточно ярки и уже с рогами на всех местах. Все видно и не изощренным глазом.

А сейчас наступила свобода. По крайней мере, свобода говорить. Полной свободы действий нет… и не надо. Опасно руки распускать!

Каждый новый приступ свободы вызывает очередной раскол, дробление общества. Тоталитаризм сплачивает, объединяет общество в коллектив. Исчезает разница между обществом и толпой. Свобода разбивает коллектив на человеко-единицы, создает условия для проявления и расцвета личности.

Свободным личностям порой труднее договориться друг с другом, чем одоленным общей идеей, общей плеткой, общей обязанностью и принужденной обязательностью. Тоталитаризм вынуждает людей разных внутренних направлений собираться на "общей кухне" и вместе сетовать на ситуацию. Свобода разобщает, снижает, как нынче говорят, коммуникабельность — начинают сетовать пооди-ночке, малыми группами. Чем интереснее личности, тем сложнее им сплотиться в коллектив, толпу. И хорошо, наверное. Личности боятся общей идеи, одного вождя. Апологеты любой общей идеи, общего знамени, одного вождя легче сплачиваются и дружно идут к одной цели. И потому легче побеждают. Но отсутствие личностей, в конечном итоге, приводит победившую толпу к разрушению и смерти, ибо без личностей нет и прогресса. Вот и выбирай: дружеские большие посиделки или малые общения избранных друг другом.

За чем, за кем будущее? Что приводит, и приводит ли, к счастью? Ведь что получается в истории: то монархия сменяется республикой, то республика сменяется диктатурой, то олигархия вновь приводит к монархии. Это и есть отсутствие застоя человечества. Но прогресс ли это?