Почему? Да просто знала. Потому и уходить отсюда — из этой самой младшей группы, и вообще из здания, хранившего запах детства, не хотелось.

И ни к чему бить стёкла… или распахивать окна и пытаться выпрыгнуть в сияющий ласковый мир…

— Да что же это за такое проклятье? — в сердцах воскликнула Анна. — За что же меня сюда-то забросило? Чистилище что ли… так за какие грехи?!

— Ты знаешь, врачи советуют прервать беременность. Подлечиться, а потом опять попробовать. Хотя можно и рискнуть, проблема не такая уж и серьёзная, медики страхуются просто — как думаешь?

— Ну, раз врачи советуют — надо прислушаться… к советам. — В глазах мужа мелькнул огонёк радости, и она поняла — он не хочет второго ребёнка… просто не хочет, и всё тут, только сказать прямо смелости не хватает…эх, мужчина…

— А вдруг будет девочка? Представляешь, как здорово!

— Не знаю… тебе рожать — ты и решай…

…и она решила…она согласилась… она сделала выбор… она…

…она…

…мальчик! хорошенький был бы мальчишка! сказал зачем-то сволочуга-врач…

…А мог бы, скотина, и промолчать!!!

Когда Женщина решается на аборт — для неё ребенок становится существом бесполым, она никогда не думает кто это там внутри — мальчик, или девочка. Так мозг выключается — иначе можно свихнуться. Если женщина не может мозги отключить на эту отстраненность — она до акушерского стола просто не доходит.

А если собирается вынашивать и рожать — тогда наоборот, придумывает пол, имена, разговаривает с плодом. Поэтому пстихологически неожиданный выкидыш воспринимается тяжелее, чем сознательный аборт.

А есть врачи-сволочуги, которые не преминут обалдевшей от боли (несмотря на обезболивание!) женщине вставить шпильку по поводу пола тех ошмётков, которые из неё вычищаются. Женщина ведь всё слышит во время процедуры, только как сквозь вату. А после таких слов иногда от стресса действие обезболивания сразу сходит на нет.

Бывают ещё ситуации, когда муж задает совершенно глупый риторический вопрос: «А кто там был, интересно?!»…

Вот уж точно можно убиться об стену!

Когда Анна вышла на крылечко с медвежонком на руках, — почему-то не решилась оставить его одного в пустом здании, — уже смеркалось. Если это можно так назвать — «смеркалось». Надо же, она весь день по детскому садику пробродила — и даже не заметила! Дорожки к выходу были по-прежнему свободны, туман устроился на газонах по обеим сторонам и, похоже, не собирался возвращаться на асфальтированную поверхность.

Во дворе Анна присела на лавочку, посадила мишку рядом, утомленно прикрыла глаза. Образ белокурой девочки не шёл из головы.

Ей захотелось посидеть у костра. Дома всё валилось из рук. Медвежонка она посадила в комнате, попросив его постеречь её записки. Медвежонок весело смотрел на неё блестящими глазами. Ухо его было аккуратно зашито, шёрстка почищена. Мордашка была ещё влажной — Анна отмыла его, сама не замечая, как ласково выговаривает, словно ребёнку:

— Ну, и кто у нас тут весь извозюкался, как поросёнок? Сейчас мы тебя вымоем, высушим… спать уложим. Смотри, больше не пачкайся, а то будешь Пачкулей Пёстреньким! И не пищи… мыло в глазки не попало…

Подсушивая мордочку пушистым полотенцем, Анна подумала, что описав это в дневнике, она обязательно закончит фразой: «Это не казалось ей ни сумасшествием, ни глупостью. Всё было так, как должно было быть!»

— И пусть тот, кто не был одинок, первым бросит в меня камень, — решительно сказала Анна, усаживая медвежонка на стол.

У костра действительно было уютно. Анна завернулась в плед, слушая потрескивание дощечек и веточек, постепенно превращающихся в угольки. «Вот так, наверное, и безумие постепенно охватывает мозг, превращая его в пепел», — спокойно подумала она. Мысль не казалась пугающей. Нет, напротив, она несла с собой какое-то странное успокоение. Анна будет ходить по пустому туманному городу с улыбкой на лице, раскланиваться с призраками, болтать с воображаемыми друзьями… медленно стариться… и жить долго и счастливо…

Внезапно, сквозь полудрёму, она почувствовала как бы шевеление ребёнка в себе — удивительное ощущение, которое понять может только женщина, выносившая и родившая хотя бы раз. Сладостное движение новой жизни внутри себя…

Конечно, это иллюзия…

Но движение переросло в тянущую боль внизу живота, грудь напряглась, в промежности стало влажно и жарко, кожа покрылась мурашками. Не открывая глаз, Анна облизнула внезапно пересохшие губы, неудержимое желание захлестнуло вдруг, сразу всю её.

— Ну что, Аннушка, загрустила? — раздался рядом низкий приятный голос. Словно в трансе она медленно подняла голову.

У костра, скрестив ноги по-турецки, сидел мужчина в надвинутой на глаза ярко-красной бейсболке с крупной чёрной надписью «GO!» и участливо смотрел на неё. Бейсболка смотрелась дико — ведь мужчина был одет во что-то пятнистое… солдатское… подумалось Анне. Чёрт, эта американская кепка просто резала глаза!

Рядом с мужчиной зачем-то торчали воткнутые в землю лыжные палки.

— Дурость какая-то, — сказал Илья, рассматривая патроны с аккуратными вмятинками на капсюлях. — Может, высыпать порох и поджечь?

— Бабахнет, — сказал Сашка, глупо улыбаясь.

Илья старался подавить в себе раздражение. Ясно, что порох может запросто «бабахнуть», а капсюли — грохнуть, если тюкать по ним молотком или камнем… вот только толку для них, лишенцев, не будет никакого. Та же история, что и с батарейками, бензином и автомобилями. По отдельности всё работает так, как надо, а вместе — пшик.

Пистолет Мёрси всё-таки оставила при себе. Впрочем, Сашка тоже закинул за спину двустволку. Пусть тешатся… старый, да малый. Вреда от этого никакого, а уверенности придаёт. Эх, жаль, нет в магазине пневматического оружия! Впрочем, что бы Илья с ним делал? Застрелился? Пугал призраков? Пулял в мишень и пустые пивные банки? Здесь даже ворон не видать, не то, что кого-либо…

Тащить пришлось многое чего. Основной груз, конечно, взвалил на себя Сашка. Илья тоже постарался набить свой рюкзак и теперь проклятые лямки давили на плечи. Идти на вывороченных носками внутрь ногах и так-то не сахар, а тут ещё лямки сползают, а поправлять их получается только правой рукой.

Мёрси волокла свой рюкзак молча, прихватив ещё и сумку с керосинкой. Чего-чего, а керосиновые премудрости она знала хорошо. Брюлькин папа ещё не был богатым человеком, а садовый домик у них уже был замечательным. Бабушка Брюли почему-то терпеть не могла переносную портативную газовую плиту-чемоданчик. Не то газа боялась, не то привыкла в войну управляться с керосинкой. Говорила, что греть на ней приходилось всё — вплоть до кастрюли воды, чтобы помыться.

Правда, заливать в керосинку бензин вместо керосина Мёрси ещё не приходилось, но она надеялась, что это будет несложно. Единственная бутыль импортного керосина, прихваченная из подсобки была не такой уж и большой, так что рано или поздно нужно было идти к ближайшей тачке и…

…отсосать…

…отлить бензина из бака. Очень хотелось сесть где-нибудь в сторонке и пореветь. Просто пореветь и всё. Ну что она, железная что ли?

Подлый Пикачу нахвастал Лёшке-Волкодаву невесть чего… а ведь Мёрси — только говорить об этом нельзя никому! — Мёрси никогда в жизни не пробовала никакого минета.

В классе её считали шилом. Оторва! Особенно, когда в позапрошлом году попёрла мода на готов. Мёрси достала хранимый в ящике стола браслет из бритв, сделанный ещё Ленкой, старшей двоюродной сестрой. Иногда она одевала браслет и демонстративно показывала его шлюшкам из центра, когда они всей шарашкой ездили на Плотинку. Мол, знай наших, уралмашевских! Тут, главное, чтобы менты не засекли…