Направилась к своему двору и Заковряжиха, переваливаясь с боку на бок, словно ожиревшая гусыня. Но оглянувшись, вдруг насупилась и остановилась: увидела Леньку.

— Ты што околачиваешься тама? А ну айда в избу! Быстро!

Сказала и опять пошла, больше уже не оборачиваясь, знала: Леньке повторять не нужно, мигом прибежит.

Однако в этот раз он не сдвинулся с места, только переступил с ноги на ногу: как же он уйдет, ни словом не перемолвившись с Варькой? Нет, что бы там ни было, а он поговорит с ней. А домой что? Домой он всегда успеет.

Соседи, наконец, все разошлись. Пошла во двор трудной усталой походкой и тетка Марья. Ленька сразу к Варьке.

— Варь, погоди... Я что хотел... Ты не плачь, Варь, авось обойдется все... Лыков, слышала, что сказал? Никакой это не дьявол... Обережем, сказал. А он зазря болтать не станет, изловит того... этого... который...— И умолк, запутавшись.

Варька всхлипнула:

— Ага, изловит... У него у самого избу .спалили — не нашел, а тут...

— Тогда не нашел, теперь найдет.— И Ленька для убедительности добавил: — Как пить дать.

Варька впервые подняла свои большие глаза. Они были нынче какими-то не такими, как всегда,— не лучистыми зелеными, а темными, непроглядными.

— Правда найдет?

Ленька обрадовался:

— И-и!.. Еще как! Лыков, он знаешь какой? В войну в разведку ходил. К белякам. С-под самого их носа главного генерала сцапал и притащил в свой отряд. Видала? А этого он подавно словит.

Пока Ленька говорил, Варька неотрывно глядела на него. А в глазах ее было столько надежды, столько веры, что Леньке сделалось нехорошо. «А ну как Лыков не поймает этого черного? А тот спалит избу? Что тогда Варька скажет? Болтун, скажет,— и отвернется навек». И Ленька тут же решил, что все ночи напролет не будет спать, а усторожит шумиловскую избу. Пусть хоть камни сыплются с неба, а он отведет от Варьки беду. И, чтобы закончить разговор, он решительно и даже чуть сурово приказал:

— Ты вот что, Варя, быстренько тащи сюда скребок да воды — сдерем эту вот...— И кивнул на ворота.

Варька вытерла концом косынки глаза и торопливо пошла во двор. А вскоре Ленька уже сидел верхом на воротах и с ожесточением соскребал огромный след пятипалой лапы.

Прибежал Петька Драчев по кличке Быня. Кто ему дал это прозвище и за что, Ленька толком не знал. Быня, тяжело дыша и быстро бегая глазами, выкрикнул сипло:

— Где она, где?!

— Кто где? — не прерывая работы, хмуро бросил Ленька, хотя хорошо понимал, о чем спрашивает Быня.

— Метка! Дьяволова метка! Мне маманя сказала... — И вдруг его глаза округлились и остановились. — Ты... ты ее скоблишь?!. Леня, да ить нельзя! Ить за это... Ить тебя черти в упряжке гонять будут. По ночам. На кладбище. Ты что, сдурел? Слазь скорее!..

Руки у Леньки сами по себе отдернулись от пятно, словно их обожгло. «А вдруг это был и в самом деле чертяка какой? Вдруг возьмет, взнуздает, да и того... Это у него запросто, раз плюнуть. Пошла-ка, она эта метка, псам под хвост». Ленька уж было перебросил ногу, чтобы спрыгнуть, да вдруг увидел жалкое и несчастное Варькино лицо. Ее позеленелые, крепко сжатые губы мелко дергались — вот-вот снова заплачет. Этого Ленька вынести не мог. Он крякнул, произнес фальшиво:

— Нога чтой-то занемела...— И уже зло Петьке: — А ты, Быня, не гавкай тут, не стращай... Нету никаких дьяволов.

И снова, теперь уже с отчаянной яростью, принялся драть доску. Вскоре на воротах вместо черного пятна белело светлое.

— Ну вот и готово,— произнес Ленька, ловко спрыгнув с ворот.— Иди, Варь, в избу. И не бойся.

И, не взглянув на Быню, который продолжал долдонить что-то про чертей и кладбище, пошел к себе.

Едва Ленька вошел во двор, над ним, подняв руки, словно гора, нависла Заковряжиха. Она как клещами схватила Леньку за плечо, развернула лицом к себе.

— Где шалался, дрянь этакая, а? Пошто Яше коней не помог привесть с лугов, а? Пошто коров не выгнал в стадо?

Пока одна рука Заковряжихи до острой боли жала плечо, другая жестоко драла его за волосы.

Ленька молчал, только морщился да ойкал.

— Ты это что удумал, поганец,— орала Заковряжиха,— чужие вороты отмывать, а? Али к Шумиловым в работники нанялся? Али у тебя дел нету никаких?

И снова дернула за волосы так, что Ленька взвизгнул. Наконец Заковряжиха отпустила его, бросив злобно:

— В другой раз хужее будет... А теперя иди, займись делом.

Ленька, потирая ладошкой горящую, словно обожженную, голову, бросился к стайке. Там он отыскал вилы и принялся торопливо убирать навоз. Потом вычистил конюшню, наколол на завтра дров, натаскал из колодца поды, подмел двор.

Лишь к полудню он кое-как справился с работой. Устало разогнул спину, отыскивая глазами, где бы присесть.

Из сеней выглянула Заковряжиха.

—  Иди жрать.

В просторной избе было чисто и тихо. Па лежанке сладко похрапывал Яшка, отсыпаясь после ночного.

—  Ну чего стоишь, мнешься?

Ленька робко, бочком присел к столу, на котором стояла миска с нечищеной картошкой, кружки молока и кусок хлеба. Ленька очистил картошку и стал есть, запивая молоком.

Заковряжиха тяжело топала от печи к окну, где стояла широкая скамья со всевозможной утварью: ведрами, чугунами, кринками, мисками, двигала ими, гремела, бубнила что-то себе под нос. Глянула искоса на стол — Ленькина кружка пуста.

— Уже выжрал? Небось еще налить?

Ленька, как это ни было ему трудно, кивнул.

— Маленько...

Заковряжиха еще громче загремела посудой, выбрала кринку, хлюпнула из нее полкружки молока, прошипела ненавистно:

— У-у, тварь приблудная! Навязался же на мою голову, ненасытный.

Ест Ленька картошку, прихлебывает крохотными глоточками молоко, но вкус у них уже совсем не тот, да и есть вдруг расхотелось.

«Ненасытный, приблудный!» Теперь его многие так зовут. И взрослые, и ребята, с издевкой, будто он, Ленька, только и знает, что объедает всех. Проклятые обидные слова! Да он-то виноват в чем? Разве он сам навязался Заковряжиным? Разве он хотел? Да ведь и живет-то у них не нахлебником — работает. Все время работает не разгибаясь.

Ленька медленно отложил недочищенную картошку, отодвинул кружку, встал. Заковряжиха, увидав это, взъярилась:

— Гляди-кось — обидчивый какой! Набил брюхо, теперя оно и обижаться можно. Да я тебя счас, глиста зеленая...

Ленька не дослушал, выбежал во двор, влез на сенник, где ночевал с самой весны, упал лицом в тряпье. «Приблудный, приблудный... Да я-то что, да я-то что?!»

Холодная и скрипучая теплушка с нарами по обеим ее концам забита до отказа. Чугунная печурка, что стоит по середине вагона, против дверей, хотя и топится беспрерывно, и днем и ночью, а тепла — нисколько. Оно улетучивается сквозь щели, особенно когда поезд идет.

В теплушке полутемно, теснотища и несмолкающий гуд. На нарах и под ними в кучах тряпья и всевозможного скарба вплотную друг к другу сидят и лежат изможденные, будто тени, люди — беженцы из голодных деревень Самарской, Уфимской, Казанской и бог весть еще каких губерний. Плачет маленькая ребятня, плачет тихо и беспрерывно. Весь вагон заполнен их тоскливым тягучим и безнадежным: «И-ись... И-ись...»

На станциях все чаще и чаще мужики и бабы, что были покрепче, с трудом стаскивали с нар или выволакивали из-под них окоченевших мертвецов, тащили, безучастные и равнодушные, к двери, где их поджидали хмурые возчики. Они принимали умерших, клали на телеги и увозили куда-то.

Так на одной из каких-то станций вытащили прямо из-под Ленькиного бока длинного и иссохшего, словно жердина, тятьку. Ленька всю ночь спал рядом и не знал, что тот помер.

Мать помогала вытаскивать его. А когда возчики уложили на телегу, тихо и молча вернулась на свое место. Она не плакала, сидела, подобрав под себя ноги, и глядела, глядела, не шевелясь и не мигая, в темный угол вагона.