стол из достала из холодильника торт «Сухой». Семенов сел во главе стола, уложив голову па сжатые кулаки, Варя сидела отвернувшись.

Попили чай, Катя вымыла посуду, Варя вытерла.

— Ну я пойду? — робко предложила Катя.

— Куддда?! — рыкнул Семенов. — Я тебе пойду! Находилась. Сиди уже.

— Тогда может я пойду? — едко осведомилась Варя.

— Ну вот же, я говорил, — обреченно вздохнул Семенов, — ну если тебе так хочется, иди, что я с тобой сделаю.

Варя пожала плечами, надела пальто и вышла. Уже на лестнице она вспомнила, что так и не узнала, в какой квартире живет загадочный Коровкин. Пришлось вернуться.

— Я провожу! — оживилась Катя.

Они ушли, а Семенов остался. Он долго валялся в кровати, буравя носом стену, потом зачем—то надел пальто и сел в коридоре курить. Докурив, походил по комнате, потом по кухне. Потом ему стало совсем хреново. Потом в двери раздался скрежет ключа, и вошла Варя.

— Ой, — умно сказал Семенов, — а ты, ты, ты разве не…

— Нет, я не ушла от тебя к Коровкину — сказала Варя, — он мне не понравился. Но я хотя бы узнала, кто это такой.

Семенов не нашел слов и потому промолчал. В двери снова раздался скрежет ключа, и вошла Катя

— Ой, — умно сказал Семенов повторно, — а ты, ты, ты ведь…

— Я вернулась к вам от Коровкина, — обьяснила Катя, — мне у вас больше нравится, а Коровкин мне надоел.

Семенов опять не нашел слов, поэтому опять промолчал. Варя и Катя пошли на кухню ставить чайник Им было о чем поговорить.

В соседнем подъезде, в своей квартире, сидел, расслабившись, Андрей Велюрович Коровкин. Его впервые к жизни все вокруг оставили в покое, и ему впервые в жизни было по—настоящему хорошо, потому что больше всего на свете Андреи Велюрович Коровкин любил покой.

Но Виктор Яковлевич Семенов этого не знал. Поэтому каждый день в пять часов ему становилось не по себе: он пугался, что Варя и Катя ушли от него к Коровкину.

Беата, простишь? Я про Женеву. Я все—таки расскажу об этом, впрочем ты и не просила, чтобы нет.

Беата стояла в пробке и пыталась попасть в Женеву. Получалось плохо, вместе с Беатой в пробке стояло приблизительно два миллиона машин, и все они пытались попасть в Женеву. Женева была в восьмидесяти километрах, желанная и недоступная, как яблоня за забором. Впрочем, через забор можно перелезть, это—то Беата знала. Через забор перелезают так: сначала подтянуться на руках и заглянуть поверх, потом закинуть ногу, потом… — «Пииип!» — сказало радио. Беата отвлеклась. Она много и с удовольствием перелезала в своей жизни через заборы. Но в Женеву пока что было сложно перелезть.

Радио прокашлялось и неохотно сообщило, что в сорока километрах от Беаты и от Женевы на шоссе случилось явное не то, в связи с чем проезд на Женеву временно отменен. Всем двум миллионам стоящих в пробке на этом самом шоссе — пардон, господа. Подождите. Рассосется.

«…ссосется», — внятно сказала Беата по—русски и съехала на обочину покурить. Вышла из машины, закурила, задумалась. В Женеву—то бы фиг с ним, не в Женеве счастье, но из Женевы был самолет на Рим, а вот в Рим было надо. По делу. Самолетом. А самолетам, как известно, плевать на пробки. «Этим самолеты лучше прочего транспорта», — подумала Беата, но облегчения данная мысль не принесла. Вряд ли билет можно было поменять, но билет в крайнем случае можно было купить новый, а в Рим было надо, и быстро, а на дороге к Риму лежала Женева, а в Женеву было не попасть. Беата прищурилась и, приподняв подбородок, глянула поверх моря машин на шоссе. Беатина машина была съемная, ее надо было возвращать ровно перед самолетом, а самолет был уже скоро, но из Женевы, а Женева была во—о–он там, за поворотом. «Ищи своих друзей на повороте» называется. Это израильское выражение Беата подумала на иврите, а потом перевела сама себе на русский. Потом на английский. Потом на французский.

К обочине мягко подъехал огромный, старый, ухоженный «ситроен» и затормозил, встав точно за Беатиной машиной. Ого, подумала Беата про «ситроен». Из «ситроена» вышла очень французская стильная дама, вся на каблуках и в булавках. В ювелирном салоне дама смотрелась бы лучше, чем в пробке на шоссе перед Женевой. Но и на шоссе она выглядела неплохо.

— Вы не знаете, мадам, — церемонно обратилась дама к Беате, — что происходит?

— К сожалению, знаю, мадам, — ответила Беата так же. — По радио сказали, что происходит явное не то.

— Это заметно, — проницательно отметила дама, закуривая что—то тонкое и длинное. — А что именно, мадам?

Беата объяснила, что именно, сдобрив свое объяснение парой слов, явно непонятных элегантной француженке, но сильно скрасивших повествование ей самой. Идея, что в Женеву так просто не попасть, даме не понравилась, но в ужас не привела.

— Послушайте, мадам, — сказала она Беате, глядя на нее с приязнью, но безлично, как на хороший выставочный экспонат, если все это в любом случае надолго, а стоять тут нет никакого смысла, не пойти не пойти ли нам пока что выпить пива через дорогу?

— Почему бы и нет, мадам, — осветила Беата, задумчиво глянув на собеседницу.

Они оставили неподвижные машины, пересекли замершее шоссе и забрались на второй этаж небольшого теплого торгового центра. Беата вообще любила пиво, а в Женеве и окрестностях — особенно. Пиво, как и ожидалось, было прекрасным. В кафе было полутемно. Из окна внизу светилось огнями машины стемневшее шоссе те временем шоссе. Шоссе стояло.

— А вы вообще—то куда едете, мадам? — поинтересовалась француженка.

— Вообще—то в Рим, — мрачно сказала Беата, не отрывая взгляда от неподвижного шоссе. — Только не еду, а лечу. Впрочем, кажется, уже не лечу — потому что не еду.

Вряд ли она поймет эту фразу, но плевать. Беата глотнула еще пива. Посидели молча. Шоссе по—прежнему не шевелилось.

— Послушайте, мадам, — сказала француженка, — я вижу, у вас съемная машина. Где вы должны ее возвращать?

— В Женеве! — ответила Беата с уже приевшейся ей интонацией грустного клоуна.

— Меня зовут Натали, — сообщила в ответ француженка, ставя стакан на стол.

Беата подняла бровь. Натали. Это становилось забавным.

— Меня зовут Беата.

— Послушайте, Беата, — француженка негромко и лениво, будто перебирая языком бусины во рту под изогнутыми губами. — Послушайте, Беата. Почему бы нам с вами не переночевать где—нибудь здесь, поблизости? В Женеву сейчас все равно не попасть, самолет вы скорее всего пропустите. Утром мы поедем в Женеву, там вы сдадите свою машину, а потом я отвезу вас в Рим.

Беата представила себе роскошный старый «ситроен», оставленный на обочине рядом с ее съемной машиной, и поняла, что на таком действительно можно перевалить через Альпы. У Натали были чистые линии лица и тела и немного острые плечи, как у той девушке в Бонне. Та, в Бонне, была чудо как хороша. Эта, тут, в восьмидесяти километрах от Женевы, могла оказаться еще лучше.

— Почему бы и нет? — ответила Беата вопросом на вопрос и щелкнула пальцами, призывая счет. Натали встала и взяла со стола свою сумочку. Беата протянула руку и взяла свою. Они вышли все к тому же шоссе, прошли несколько сот метров и зашли в маленькую гостиницу все на той же обочине. Им вслед то ли осуждающе, то ли с завистью — смотрела прочно стоящая на дороге пробка.

Беата, простишь? Я не буду подробностей. Подробности, безусловно, были, и подробности, безусловно, были хороши. Но ведь ты мне их толком и не рассказала, Беата, а кто я, чтобы додумывать за тебя подробности? Достаточно уже и того, что я додумываю за тебя — тебя.

Девушка в Бонне могла отдыхать, свободно. Утром задумчивая Беата молчаливо пила кофе и курила. Натали, потрясенная до глубины души, напоследок отправилась в душ, шоссе под окнами было абсолютно пустым, а небо над головой — абсолютно зеленым. Беата впервые в жизни видела зеленое небо. Что именно создавало такой странный эффект — то ли освещение солнечно—холодного дня, то ли тонированные гостиничные стекла, то ли собственные Беатины зеленоватые глаза, сквозь которые мерно лился утренний свет. Натали не знала. Она вышла из душа и так и стояла, поблескивая утренним стихшим телом. Островатые плечи, тонкие руки, губы, изогнутые в лук. Никакой помады. Никакой вообще помады с утра. Зеленое небо насмешливо глядело вниз, Беата чуть вопросительно глядела на небо снизу. На ковре у стены стояла босая Натали, обнимая себя за плечи. Зеленое небо казалось ей чем—то закономерным, если бы небо в этот день не оказалось зеленым, она была бы удивлена.