Понь был так занят своими мечтаниями о тайном проникновении в дом и жизнь Коня, что ничего не делал у себя дома. Он не вытирал пыль, не мыл посуду и не полировал копыт. Он целыми днями представил себе, как бы день за днем тихо ходил по дому Коня (приклеив к подошвам бархатные подушечки, чтоб не было слышно шагов), как бы нашел себе постоянное место в комнате Коня (там, где Конь не проходит или проходит редко, а то наткнется), как бы знал все—все про жизнь Коня и как бы это было хорошо. Понь знал, что шапок—невидимок не существует, но ему очень нравилось мечтать. На фразе «как бы это было хорошо» он всегда улыбался сам себе, а так как до этой фразы Понь доходил в своих мыслях очень часто, то и улыбался он почти всегда, когда был один.

Маленький Понь был так увлечен, что не замечал ничего вокруг себя. Он не слышал тихого—тихого шарканья чьих—то копыт по своим комнатам, не чувствовал чужого дыханья над своим ухом и не обращал внимания на то, что у его комнатной герани куда—то пропадают листья. А Конь только диву давался: ему казалось, что жизнь маленького Поня он изучит за день, максимум за два и пойдет себе дальше и воспользуется своей новой шапкой—невидимкой для изучения куда более любопытных экземпляров, нежели маленький глупый Понь, к которому он и пробрался—то почти машинально, просто по дороге. Но маленький глупый Понь все время улыбался, он бродил по своим комнатам и тихо чему—то улыбался, и Конь никак не мог понять — чему же он так радуется, и никак не мог бросить свои наблюдения и скакать дальше и злился, не понимая. Гордый невидимый Конь день за днем тихо ходил за Понем и пытался понять. А маленький глупый Понь тихо бродил по своим комнатам, думал об абсолютно недоступном Коне и улыбался.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри

И струилась жизнь моя в английском доме

Где кудрявы резеда и земляника

И камин в библиотеке после чая.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, —

Я б тогда пришел домой с охоты рано

И спросил: «Скажи мне, Мэри, что случилось?

Почему ты вся в расстройстве, дорогая?»

И ответила бы я: «Послушай, милый.

Я сегодня повстречала незнакомца.

Он ходил у нас по лесу, как лесничий,

И смотрел на все деревья, как разбойник.

Я ходила собирать коренья маме,

Ты ведь знаешь, мама нынче приболела,

Я ходила, чтоб набрать грудного сбора,

Но внезапно повстречала незнакомца».

И тогда бы я ответил: «Дорогая,

Ну какая тебе разница, скажи мне,

Кто там ходит по опушке за калиткой,

Если крепко спит мой пес напротив дома?»

Но сказала бы я: «Джон, послушай, милый,

Незнакомец этот в куртке и без шляпы,

По плечам его безбожно вьются кудри,

А глаза его зеленые, как листья».

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, —

Я почувствовал бы легкую досаду:

У меня глаза, как небо, голубые,

А у Мэри, точно небо, голубые.

У меня не вьются волосы, конечно,

И конечно, не хожу я в лес без шляпы,

И ответил я бы так: «Послушай, Мэри,

Не ходила б ты по лесу, дорогая!

Я не знаю, кто там ходит за опушкой,

Я сегодня же пойду туда с собакой.

Я сегодня же возьму с собой дубинку

И ружье. И не волнуйся, дорогая.

Я вернусь совсем не поздно, прямо к чаю,

Прямо к чаю я вернусь, ты слышишь, Мэри?

Ты же можешь вышивать пока в гостиной

Или печь пирог с черникой и корицей».

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, — Я тогда скорей бы Джона проводила

И дала ему с собою бутерброды,

Термос кофе и большой пакет печенья.

И рукою бы подольше помахала,

У окна печально стоя, как невеста,

А потом бы быстро—быстро побежала

Отпереть калитку ту, что в лес выходит.

И впустила бы скорее незнакомца.

Терпеливо ожидавшего мгновенья.

Чтоб войти в мой чистый дом почти беззвучно,

На ходу снимая куртку без застежек.

По плечам его безбожно вьются кудри.

А глаза его зеленые, как листья.

У меня глаза, как небо, голубые.

И у Джона точно небо голубые.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, — Незнакомец бы ушел от нас до чая,

Ну а к чаю бы, конечно, Джон вернулся,

Джон ни разу не нарушил обещаний.

Я сказала бы: «Готов пирог с черникой!» — И на стол пирог поставила бы быстро,

И уселся бы мой Джои удобно и кресло,

И курил бы в нем, в окно спокойно глядя.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри, — Я сказал бы: «Не нашел я незнакомца!

Ты, наверное, любимая, ошиблась:

Не растет у нас в лесу зеленоглазых!

Я искал его везде, и даже больше,

И собаку я пускал ему но следу,

Но собака не хотела потрудиться

И все время поворачивала к дому».

«Не бывает, не бывает, не бывает», —

Я кивала бы в ответ бездумно Джону,

А по лесу в это время незнакомец

Быстро шел бы, сапогом пиная листья.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри,

Хоть, по правде, я, конечно, незнакомец,

Что идет сейчас но лесу, чуть шатаясь,

Головой кудрявой ветки задевая.

Я иду себе по лесу, чуть шатаясь,

Головой кудрявой ветки я тревожу,

Ни о чем не в силах думать, кроме неги,

Из которой выход есть, но он — далече.

И когда в кустах щелчок раздастся резкий,

Упаду я, не заметив расстоянья,

И зеленые глаза мои закрою,

И тихонечко скажу себе «спасибо».

Я лежу себе в траве среди деревьев—Мне печально, мне удобно, мне спокойно.

Я иду себе домой, позвав собаку, — Мне довольно, мне удачно, мне спокойно.

Я сижу себе в гостиной после чая—Мне уютно, мне печально, мне спокойно.

Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри,

А то что это это за имя — Незнакомец?

«Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри» — мурлычу я из окна автобуса сам себе под нос и еду, еду. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри». Странная песенка. Детская. Но зато точно про меня. Не помню, где я ее слышал, наверное, слышал где—то. Там еще дальше вроде бы даже какой—то сюжет, но я не запомнил слов, мне запомнилась только первая строчка. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри». Хочу.

Головы деревьев в непогоду похожи на растрепанные женские волосы, ласкаемые ветром. Вы никогда не замечали, что головы деревьев, гнущихся под ветром, похожи на растрепанные и яростно ласкаемые ветром женские волосы? Я еду в автобусе по улице засаженной с двух сторон то ли ивами, то ли липами, в общем, какие—то длинные ветви, длинные—длинные и ветер изо всех сил треплет их сильным дыханьем. Я смотрю на склоняющиеся ко мне головы растрепанных деревьев и думаю о том, что по улице идет девушка в ярко—красной куртке.

По улице идет девушка в ярко—красной куртке. Куртка переливается красным цветом, она не просто красная, а какая—то нахально красная, вызывающе—красная, очень красная, краснее всего на этой улице. Я еду в автобусе, надо мной и автобусом изо всех сил гнут лохматые головы зеленые ивы, а может быть, липы, их зеленые волосы развеваются ветром, а по улице идет девушка в ярко—красной куртке. Я смотрю на девушку и не могу перестать смотреть. Автобус едет небыстро, а девушка идет изо всех сил, она спешит, и поэтому ярко—красная куртка спешит среди зеленых волос деревьев одновременно с моим автобусом — я смотрю на девушку и понимаю, что она — это я.

Она — это я, потому что для меня это единственный способ не расставаться с ней сейчас навсегда. Если она — это не я, значит, мы сейчас разминемся, она уйдет, исчезнет среди деревьев и ее ярко—красная куртка достанется вовсе не мне. На это я пойти не могу, а у меня меня никогда не было такой красной куртки. У меня меня никогда не было такой красной куртки, а у нее — есть, поэтому она — это я. «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри» — напеваю я себе под нос и спешу, в своей красной куртке вниз по улице вдоль деревьев. Куда я иду?