– Кассу делим поровну, – сказал он мне.

– На троих, – отозвался я.

– Кто третий?

– Карлюкин.

– Согласен. Сейчас доберемся до Хутора, и я займусь твоим плечом.

– Да уж не помешает. – Кровь обильно стекала по моей руке.

Мы принялись осматривать "Мерседесы", выбирая два лучших. И в одном из них неожиданно обнаружили атаманшу. У нее была прострелена шея и что-то булькало внутри.

И надо же, как раз в этот момент у нее за пазухой затрещал телефон. Непослушными руками она достала его, несколько раз булькнула в трубку, жадно впитывая в себя льющийся из мембраны голос, и потом ее взгляд остекленел.

Настала моя очередь, и я прижал к уху согретую ее телом пластмассу.

– Да, поросенок? – сказал я хмуро.

На том конце провода молчали. И я молчал.

– Позовите, пожалуйста, маму, – раздался, наконец, капризный детский голос. – Я еще не все ей успел рассказать.

– Никакой мамы здесь нет, – отрезал я. – И не смей больше звонить. Слышишь ты, гаденыш?! – И бросил трубку атаманше за пазуху.

Конечно, каждый из нас об этом догадывался. О том, что вовсе не с любовником воркует Кровавая Мэри. Но нам больше хотелось верить в волосатого любовника и, лежа на щебенке у промозгшей безлюдной насыпи, представлять себя на его месте в теплой постели. Это был наш миф, и мы не желали с ним расставаться.

Мы оставили атаманшу в машине. Пусть шестисотый "Мерседес" станет ей чем-то вроде погребального саркофага.

– Жаль, коньяка не осталось, – сказал Малинский.

И мы тронулись в

ПУТЬ

был залит безжизненным светом. Я поцеловался взасос с бутылкой водки и протянул ее Карлюкину. Но тот отрицательно покачал головой. Он жрал киви, и сок стекал с его подбородка.

Поезд. Взбираемся по насыпи и рассредоточиваемся по вагонам. Малинский отпирает заросшую вековой грязью дверь и пропускает вперед Карлюкина. Тот быстро, почти автоматически, делает свое дело. Принимаемся собирать барахло в мешки. И тут Карлюкин издает громкое восклицание.

– Смотри, – обращается он ко мне, – Ева!

И действительно, на одной из нижних полок лежит Ева в джинсовом костюме. Голова откинута назад, рот открыт. Последний раз я ее видел, когда она голая с визгом проносилась мимо, зажав в руке тесак.

– Что будешь делать? – интересуюсь я.

– А черт его знает! – Он чешет в затылке. – В мешок ее. Я ей покажу, что у меня теперь не хуже чем раньше.

– И тем самым введешь ее в новое искушение.

– Теперь-то я буду начеку. Теперь я всегда начеку.

– Только потащишь ее на себе, – ворчит Малинский. – И имей в виду, что второй раз я тебе его пришивать не стану.

Карлюкин вновь чешет в затылке.

– Ладно, пусть себе дрыхнет, – решает он и вставляет ей в рот визитную карточку с уже не существующим адресом. (Забрав с собой все самое ценное, мы тогда подожгли Хутор.)

Собираем награбленное и покидаем вагон. Отовсюду на насыпь сыплются ребята в черном камуфляже. Устремляемся к лесу. Кроссовки "Найк" приятно пружинят.

"Мерседесы" выруливают с обочины на дорогу и мгновенно набирают скорость. Оставляя позади лишь поезд, погруженный в уже привычное для него (словно для наркомана – кокаиновый кайф) нервно-паралитическое забвение. И ни души вокруг. Призраки растворились. Только на насыпи ветер поигрывает страницами брошенной здесь и уже дочитанной книги в яркой суперобложке…