Как давно он не был в родных краях! В мирное время не пришлось, а война отпусками не балует…

Каким он стал, его город?

На берегу моря, в глинобитном доме, живет мать. Нелегко ей одной. Старший сын погиб под Ленинградом. А младший — вот он — шагает, прячась от гитлеровцев, у самых гор…

Прикрыв глаза рукою, Вано живо представил, как он подходит к родному дому. Из калитки навстречу выходит мать. Все такая же тихая, спокойная, лишь прибавилось морщинок на лице да совсем побелели волосы.

Всплеснула руками:

— Сынок!

Дальше все, как в детстве: он сидит на любимом месте, за окном — море. Мать подает чай с лимоном. Тот же чайник с синими горошками по бокам. Чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та, которой много лет назад любил помешивать чай покойный отец.

Вздрогнув, Вано поднял голову.

Осторожно, задами, подошел к селению: ни огонька, ни звука. Обогнул белую мазанку, пополз в садик. Отсюда видна короткая улочка, на ней — ни часовых, ни машин… Значит, фашистов нет. Хотел зайти в одну из хат — передумал. Зачем? Поднялся, пошел мимо высоких тополей. Впереди снова горы — родные, близкие, но вместе с тем далекие, страшные.

В горы хорошо бы вместе с Донцовым: силен, смел. Но командир… Куда его, раненого? Не оставлять же на верную гибель? Случалось, и спал вместе с командиром под одной шинелью, и ел из одного котелка… Первое слово у него — братка. Белорус… Вспомнились и нелады. Всякое было. Очень уж строг, даже на войне не переменился. Но опять же — как без строгости? На то и командир, чтобы требовать. Армия без дисциплины — не армия. И все же кончится война и разойдутся они в разные стороны. А мать… Мать — это вечно — и радость, и боль на всю жизнь. Не зря говорится: «Изжарь яичницу для матери на ладони, все равно останешься у нее в долгу».

…Светало.

Лейтенант лежал под деревом и с грустью смотрел на плывущие облака. Тревожно было у него на душе, а тут еще Пруидзе куда-то подевался. «Неужели сбежал? Ночь прошла, а его нет. Может, погиб?.. Не надо бы отпускать».

Донцов не отходил от лейтенанта: вокруг фашисты, может быть всякое. В руке у Донцова — граната. В кармане еще одна. Но о гранатах у него свое мнение — непостоянное это оружие — бросил и опять ничего в руках… Вот если бы автомат…

Наплывали разные мысли. Виделась родная деревня Червона Ди́бровка, и становилось до боли жалко жизни, которая была до войны. Конечно, и тогда не все было гладко: недостатки, трудности… Но теперь все это казалось мелочным, пустяшным. И Степан снова ловил себя на том, что не умел по-настоящему ценить мирной жизни.

Сзади послышался треск сучьев. Донцов насторожился: фашисты?

Из-за кустов ольшаника появился Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво, горячо:

— Роща совсем маленький… Там хутор… В саду — груш, яблок… Настоящий Кавказ, товарищ командир!.. И фашистов там нет. По дороге идут, а там нет…

— Так и знал, — облегченно выдохнул лейтенант.

Пруидзе не понял, к чему относилось это — «так и знал», — подсел ближе к лейтенанту и, как всегда, запальчиво стал объяснять, как пройти к хутору.

— Главное — к хутору, а там пристроитесь, — убежденно заключил он.

— Кто пристроится? — не понял Донцов.

— Как кто? Известно, командир.

— Я командира не брошу!

— А разве я бросать собираюсь? — широко раскрыл глаза Пруидзе. — Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо! А где лечить? На хуторе!

Со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Все притихли. Огонь нарастал, усиливался. Выстрелы сливались с разрывами: били, как видно, на близкое расстояние.

Трудно было сказать, кто там «бил». Может, свои, уходя в горы, отбивались из последних сил? А может, стремясь оседлать тропу, что вела на перевал, наступали фашисты?

— Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? — нарушил тишину лейтенант.

Вано вскочил на ноги:

— В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет. Это точно, товарищ командир. Ни одного шакала фашистского нет.

— Откуда знаешь, если в дома не заходил? — подхватил Степан.

— Молчи, пожалуйста! Говорю, молчи! — отмахнулся от него Пруидзе. — Надо быстро! Понимаешь? — и, взяв раненого на спину, понес его к опушке рощи.

Остановились на краю хутора в садочке. Степан тотчас поспешил во двор — разузнать что и как — обстановка быстро менялась, и, кто знает, не заявились ли фрицы?

На него с лаем набросилась большая серая собака. Отбиваясь, солдат попятился к сараю. Уперся спиною в дверь, да так, что она отворилась, и Донцов застыл на месте — перед ним с лопатой в руках стояла девушка. Белая кофточка, полные загорелые руки. На лице испуг. Видно, услышала лай собаки и поторопилась вылезть из ямы, которую зачем-то копала здесь, в сарае.

— Доброе утро, — совсем некстати буркнул солдат.

Девушка растерянно ответила, дивясь: с виду вроде военный, но почему-то без шапки и ремня. Босой…

— Не пугайтесь, гражданочка, — улыбнулся Донцов и попытался пригладить растрепанные, давно не видевшие ножниц, волосы.

Он уже успел осмотреть тесный сарай. В углу, на подставках, чтоб не прели полозья, — сани-розвальни. На санях нечто вроде постели: рядно, подушка. У дверей — скомканное белье, цветные девичьи платья, пальто с рыжим лисьим воротником. Понял: прячет вещи от гитлеровцев.

— Что ж это вы сами копаете? — как можно ласковее спросил Степан. — Аль мужиков нет?

Дивчина взглянула на его большие, запыленные, в ссадинах ноги, на вьющийся, как у многих казаков, чуб, ответила чуть смелее:

— Есть, конечно… С дедом проживаем.

И вдруг сама спросила:

— А вы из какой станицы?

Донцов чуть было не назвал первую пришедшую на память, но спохватился:

— Тут, недалечко…

— Та я чую. По говору чую — казак. А як же вас звать?

— Степаном. По фамилии Донцов.

— Донцовых тут богато. Вы, часом, не родня Кузьмы Донцова? В Бережной проживает.

Никакого Кузьмы солдат не знал, но виду не подал. Спросил, закрепляя знакомство:

— А как же вас величать будем?

— Та на шо величать, — повеселела дивчина. — Як батько с матерью назвали, так и вы называйте.

— А як же воны назвалы?

— Просто… Наталкою.

— Хорошо, — улыбнулся Степан. И, согнав улыбку с лица, добавил: — Тут, Наташа, в садочке раненый… В бою… Можно его сюда?..

Девушка бросила лопату в сторону:

— Шо ж вы мовчалы. Несить! Тут холодок, гарно, — и поспешила к выходу. — Минуточку, Серка на цепь возьму.

Когда Донцов вернулся в сад, Пруидзе встретил его сердито:

— На шашлык попал, что ли? Целый час ждем!

— Кому что, а тебе шашлык.

— Не нужен мне твой шашлык. Время нужно! Понимаешь, время!

— Тихо, не шуми. Не все сразу делается, — заговорил успокаивающе Степан. — Ну-ка, помоги!..

Они бережно подняли и понесли раненого в сарай. Наталка уже ждала их со взбитой подушкой в руках.

— Вот сюда, на дедову постель, — показала на розвальни и опять куда-то выбежала.

— Видели, товарищ командир? — проводил ее глазами Пруидзе. — Апельсин настоящий!

Командир не отозвался.

Наталка вскоре вернулась, поставила на землю кувшин молока, положила на край постели большую пшеничную паляницу. Кувшин был теплый, с запекшейся розовой пенкой в горлышке, только что из печи.

— Вот это я понимаю, — оживился Донцов. — Ну и хозяюшка! Сразу видать — казачка!

Пруидзе лишь с благодарностью взглянул на Наталку.

— Кушайте, кушайте, — настаивала она. — Мало будет, еще принесу.

Солдаты пили из одной кружки по очереди.

Раненому девушка подала стакан и, осторожно присев на край саней, внимательно стала разглядывать его.

Бледный, худой. Над темными печальными глазами — черные изломанные брови, которые почти сходятся у переносицы. Он кажется строгим, даже суровым, и в то же время очень молодым.

— Значит, так и проживаете с дедом? — спросил Донцов, возвращая пустой кувшин.