— Так и проживаем… Да вот что-то его нет, — погрустнела дивчина. — Вчера ушел и нет.

— А батько с матерью, сестры, братья?..

— Никого бильш нэма, — голос девушки дрогнул. Справившись с волнением, она начала рассказывать.

Отца, колхозного бригадира, мобилизовали двадцать второго июня, в первый же день войны. Спустя месяц умерла мать. Единственный брат, Петро, уехал на учебу в Крым, и, где он теперь, — неизвестно. А со вчерашнего дня и дед пропал.

— Что с ним сталось?

— Придет. Кому он, старый, нужен! — попытался успокоить ее Донцов.

Девушка с сомнением повела плечами: вдруг фашисты схватили?

Головеня молчал, прислушиваясь к разговору. Может, от выпитого молока, а может, от спокойной обстановки ему стало легче.

Наталка повернулась к лейтенанту:

— А вы тоже из наших мест?

— Нет, я из Белоруссии.

— Может, из Минска?

— Немного не угадали: из Минской области. А что?

— Батько оттуда письмо прислал… Одно всего и прислал, — она замолчала, опустив голову.

— Напишет еще, — сказал раненый и заговорил о бескрайних белорусских лесах, о партизанах, о том, что и отец ее может быть среди них, а письма оттуда не ходят.

Донцов поднялся, вытер ладонью рот:

— Спасибо за угощение! Поели, пора и за работу, — и, взяв лопату, полез в яму.

Вано принялся помогать ему. Наталка принесла сноп околота. Солдаты выложили дно и стены ямы досками, покрыли ровным слоем соломы. Вскоре все вещи были надежно спрятаны. Донцов потоптался на том месте, где только что была яма, посыпал свежую землю мякиной и, подмигнув, заключил:

— Сам Гитлер не найдет!

Поговорив с командиром, солдаты куда-то ушли. Раненый повернулся к девушке, стал расспрашивать о воинских частях: может, видела, куда двигались? А может, партизаны есть поблизости?

Девушка качала головой:

— Кто ж его знает. Прошли многие…

— А что люди говорят?

— У нас тут одни бабы. Известно, плачут, — и, помолчав, спросила: — Правда, будто немцы Москву взяли?

— Москву? — черные глаза лейтенанта сузились. — Врут!

— Говорят, радио передавало…

— Ложь, Москвы им не взять!

— А почему наши отступают?

Спросила, да сразу и пожалела: надломленные брови лейтенанта еще более надвинулись на глаза. Лицо посуровело.

«Главный вопрос, — думал Головеня. — Его задавали везде и всюду. Что же можно сказать этой доброй девушке? Как убедить ее не терять веры в Красную Армию?»

Попытался сесть, скривил губы от боли…

— Не волнуйтесь! — забеспокоилась Наталка. — Зараз перевязку сделаю. Всэ будэ добрэ.

Она вышла из сарая и тут же вернулась с пузырьком йода в руках. Опустилась на колени, начала снимать окровавленную тряпку с ноги лейтенанта.

Кровь запеклась. Тряпка присохла к ране. Было больно, но он не подавал вида, следил за ее бойкими пальцами, терпел.

— Ось и всэ! — поднялась Наталка. — Еще когда-нибудь вспомните, как я вас лечила.

— Доктор вы мой дорогой, — с благодарностью улыбнулся раненый. Хотел еще что-то сказать, но расчувствовался, не нашел слов и только добавил: — Сестрички у меня… Одну, как и вас, Наташей звать.

Во дворе послышались шаги, и в сарай вошел сияющий Донцов. Лихо притопнув, выставил вперед ногу. Он был обут в большие сыромятные постолы.

— Ну, как, а? — улыбнулся солдат.

— Где раздобыл? — сдерживая улыбку, спросил Головеня (уж очень смешно выглядел Донцов в этой обуви!).

— Подарочек, товарищ лейтенант.

— Гм…

— Нежданно-негаданно! — весело продолжал Степан. — Иду, значит, по улице, а бабка из ворот высунулась, подзывает. Миленький, говорит, погоди! Бачу, говорит, набил ты свои солдатские ноженьки… Старая, а видать, понятливая… Смотрю — тащит: носи на здоровье! Меньшой, говорит, себе на жнитво сшил… не пришлось… Там и обулся. Эх, товарищ лейтенант, вот это обувь!

Донцов притопнул и от удовольствия пропел:

— Да это ж бабка Матрена, — догадалась Наталка.

— Не могу знать. Подарила, а фамилии не назвала.

— Там, на выгоне, живет… Новые ворота.

— Именно так. Новые.

— Тогда она, Гавриловна. — Помолчав, с грустью добавила: — Совсем одна осталась. Двух сынов убили, третьего проводила — тоже не слышно.

Дверь отворилась. Вошел Пруидзе.

Весь день Головеня и его друзья провели в Выселках.

Думали, обсуждали: куда двигаться, как обойти фашистов? Враги и слева и справа устремляются к горам, как видно, собираясь с ходу овладеть ими. Здесь, на хуторе, их пока нет, но ведь появятся. Наверняка прочешут сады, рощу и этот массив конопли, поднявшейся в рост человека.

К ночи небо заволокло тучами, запахло дождем.

— В непогоду — оно сподручнее, — сказал Донцов.

Пруидзе перекинул через плечо связанные ремни, подошел к лейтенанту.

— Прошу.

Став ногою в петлю, будто в стремя, Головеня обхватил солдата за шею: так совсем удобно. Да и солдату легче.

Согнувшись, Пруидзе быстро скрылся со своей ношей в конопле. Донцов поспешил за ними. Наталка, проводив их взглядом, вернулась в дом — молчаливая, угрюмая. Прошла на кухню, в горницу. Представила, как она будет здесь одна. На глаза навернулись слезы. Схватилась за голову: что же делать? Может, пока не поздно, уйти вслед за бойцами? С ними бы хорошо. Да и раненому в пути хоть немного поможет. Ведь надо пройти не километр, не два…

От мысли, что она больше никогда не увидит простых, добрых людей, стало грустно.

Тревожила и своя боль, своя нелегкая судьба: осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Надо было идти, искать деда, а куда идти? Где он теперь? Может, и в живых нет…

Сидеть, ничего не делая, невмоготу.

Подхватила подойник: пора корову доить. Подошла к сараю, остановилась и минуты две вслушивалась: тишина вокруг, будто и войны нет. Но это только кажется. Здесь она, война, притаилась… Темно в хатах. Пора зажигать огни, а люди не решаются…

— Лыся, Лыся, — поднесла к коровьим губам кусочек хлеба. — Да стой ты, Лысуха!

Теплыми струйками зацвиркало молоко. Стоит, пожевывает Лысуха. Молока, как никогда, много. Только присела, а уже почти полный подойник.

Когда вышла из сарая, вновь подумала о соседях: где они? Кажется, что в хуторе ни одной живой души не осталось; в самом деле, ни шороха, ни звука… Стало страшно. Ступила на крыльцо и вздрогнула, услышав скрип калитки. Кто это?.. Перед ней солдат: в одной руке мешок, другая беспомощно повисла; из прорехи на рукаве выглядывает бинт. Поняла — раненый.

— Может, молоко есть? — тихо спросил незнакомец.

— Только подоила. Парное.

— Давай, — отозвался солдат, опуская мешок на ступеньку. — Парное так парное.

Наталка вынесла кружку, ломоть хлеба:

— Пейте на здоровьечко.

Солдат выпил кружку, зачерпнул вторую.

— Как же вы один… с такой рукой… — посочувствовала девушка.

Он будто не слышал. Зачерпнул еще одну кружку, заговорил отдуваясь:

— На перевал надо… Объясни, как лучше.

— На перевал? — оживилась Наталка. — А ось так, прямо! Бачитэ тополь под окном? Ну, вот, мимо той хаты… Дальше конопля, потом речка… мелкая, в любом месте по колена…

Ей стало жалко солдата и, желая хоть чем-нибудь помочь ему, добавила:

— Только сейчас трое туда ушли… Один, как и вы, раненый. Вы хоть в руку, а у него нога прострелена. Может, нагоните?

Солдат поставил кружку на завалинку, посмотрел на оставшийся ломоть хлеба:

— Маловато в такую дорогу. Тащи паляницу, давай, что там у тебя…

— Может, масла?..

— Неси!

Она быстро вернулась с маслом и хлебом. Солдат завязал мешок, отставил в сторону и вдруг, шагнув к девушке, грубо обхватил ее за талию.

— Ишь ты, какая кругленькая.