Рамон Эредиа двадцать лет жил в табачной долине у основания Моготе Вирхен. Но уже давно он не растил табак, не возделывал красной земли, многие годы позволяя ей зарастать травой и кустарником. Жил он один в домишке из кривых пальмовых досок, покрытом пальмовыми листьями. Сквозь широкие щели свободно проникал воздух, крыша защищала от солнца, и в полдень это было единственное место в округе, дающее немного прохлады и тени. На крыше шуршали бесчисленные ящерки. Днем они бегали по балкам потолка, ночью скрывались в пальмовых листьях и стрекотали наперебой с цикадами. Сквозь щели в стенах запрыгивали лягушки. Они прилеплялись к столбам, подпиравшим крышу, и на долгие часы замирали, не обращая внимания на человека. Солнце двигалось по небу, его временами затягивали облака, и в доме становилось попеременно то темно, то светло. Помещение заполнял серый полумрак, либо золотисто-пурпурный свет заката. Лягушки тоже меняли свой цвет. Их кожа принимала расцветки высохшего дерева. В яркие полдни, как бы выгорая, она светлела, к вечеру приобретала красноватый оттенок, сменявшийся вскоре темно-бурым. Пока они сидели неподвижно, их трудно было заметить, но с вечерней прохладой они оживали и отправлялись на охоту.

Рамон разводил кур, которые днем шныряли по колючему душному кустарнику, оставляя где попало яйца. На ночь рассаживались на дереве, растущем около дома. Под деревом, привязанные ремешками за ноги, валялись жирные свиньи. Стадо черных, полуодичавших поросят кормилось в долине дикими плодами и кореньями, извлекая червей и личинок из-под камней и больших слизняков из-под листьев.

Единственное, что выращивал Рамон, — это бананы. Они окружали дом плотной стеной и круглый год поставляли плоды. Одни бананы были длинные, желтеющие по мере созревания, пригодные для еды в сыром виде, другие — кургузые, зеленые, которые Рамон жарил либо варил. Выше лопатообразных банановых листьев поднимались стволы нескольких кокосовых пальм, увенчанные растрепанными шевелюрами.

В сторонке от дома разваливался табачный сарай, некогда служивший для сушки собранных с поля листьев. Рядом валялись заброшенные деревянные соха и борона. Где-то на колышке еще висело ярмо, память о паре волов, на которых шесть лет назад Рамон последний раз пахал табачное поле. С тех пор он не прикасался к сельскому инвентарю, занявшись разведением боевых петухов.

Вокруг дома, на значительном расстоянии, в зарослях, переплетенных плющом и вьюном, усыпанных колючками, он вырубил мачете небольшие полянки. На каждой поставил камышовую клетку с запертым в ней петухом. Он держал там птиц круглые сутки в полном одиночестве. По нескольку раз в день обходил полянки, подсыпая петухам зерен и подливая воды. Спустя несколько недель отшельники становились такими дикими, словно испокон веков вели свободную жизнь в глубине дремучего леса. Вид другого петуха становился для них сигналом к незамедлительной драке. Слегка растопорщив крылья, они распушали брыжи перьев вокруг шеи и набрасывались друг на друга, стараясь достать противника снизу.

По субботам и воскресеньям жители окрестных деревень хватали под мышки своих петухов, и, обмотав им головы тряпками, отправлялись в ближайший городок. Там стояло сколоченное из досок круглое строение, в котором вокруг небольшой арены амфитеатром располагались лавки. Петушиные бои длились по нескольку часов. Люди хрипли от непрекращающегося рева, а все разговоры в городке вертелись только вокруг петухов. Со временем любители убедились, что у петухов из питомника Рамона Эредиа нет равных во всей провинции Пинар-дель-Рио, и на них заключались пари с неимоверными ставками.

В сумерки, когда на арене под пальмовой крышей становилось темно и петухов охватывала сонливость, бои оканчивались. Хозяева птиц и зрители отправлялись в бары. Там, в разговорах, они еще раз испытывали пережитые волнения, потягивая банановое вино, баночное пиво, кока-колу либо апельсиновый сок со льда.

В один из таких вечеров, после заполненного боями дня, Рамон Эредиа встретил Хесуса Монтесино. Рамон стоял в баре «Пинаренья», опершись локтями о стойку и держа банку пива в руке, и слушал разговоры о петухах, когда на улицу вкатил автобус. Он пробежал фарами по тротуару и остановился перед входом в бар. Это был большой, старый междугородний автобус.

— Стоянка пять минут! — возвестил водитель и первым вошел в бар, сразу оказавшись лицом к лицу с Эредиа.

— Рамон! — раскрыл он объятия.

— Хесус! — ответил Рамон, снова принимаясь за пиво.

— Петухи обленились?

— Чего ради! — возмутился Рамон. — Дерутся как звери. Но аньон...

Водитель странно глянул на Рамона. Потом вежливо спросил, потянувшись к бутылке с лимонадом. — Аньон?

— Именно. У меня около дома растет аньон, старое дерево. Не успели плоды созреть, как ночью кто-то подкрался и сожрал половину.

— Соседи?

— Нет, птицы! Я подглядел прошлой ночью, когда они доедали оставшиеся...

— Слушай, старина, — мягко сказал Хесус, — а тебе это не приснилось?

— Может, и приснилось, — обиженно ответил Эредиа. — Только вот плодов нет как нет. Одни огрызки в траве.

— Но почем ты знаешь, что это птицы?

— Уверен. Хлопали крыльями среди листьев, а когда я стал кричать и кидать в них палки, сорвались всей стаей и улетели в лес.

— Не слышал я о таких птицах, — засомневался Хесус. — А как выглядят?

— Не знаю, — ответил Эредиа. — Ночи теперь темные, безлунные.

— Ну, коли уж случилось... — попытался утешать его Хесус, — чего уж теперь горевать.

— Ха! — возмутился Рамон. — Не горевать! У меня как раз дозревает нисперо...

— Простите, — вмешался кто-то из пассажиров автобуса.

— Пять минут прошло.

— Хорошо, хорошо, — бросил через плечо Хесус. — Успеем. — Он допил лимонад и положил на стойку два сентаво. — Ну, привет, старик, — попрощался он с Эредиа. — Недавай им себя сожрать.

Автобус с грохотом и лязгом отъехал, позвякивая стеклами и оставляя густой шлейф выхлопных газов. Через два часа, поздней ночью, он уже приближался к Пинару, столице провинции Пинар-дель-Рио. Хесус Монтесино, чтобы не уснуть за баранкой, забавлял беседой сидящего рядом пассажира.

— Знакомый из Пика-Пика говорит: там появились птицы, которые поедают фрукты.

— Надо же, — ответил пассажир, не видя в этом ничего особенного.

— Верно, верно, — продолжал Хесус, не отрывая глаз от шоссе, — но они делают это ночью.

— Правда? — вежливо удивился пассажир. — Говорите, в Пика-Пика? Смешное название.

— Я сам оттуда, — как бы мимоходом бросил Монтесино.

— Скажите пожалуйста, — отозвался пассажир и умолк.

Автобус уже въезжал в Пинар по улице, освещенной рядами неоновых ламп. Красные, желтые, белые и голубые надписи образовывали светящийся туннель, закрытый и сверху: яркие надписи висели и над проезжей частью. А под навесами и аркадами домов, несмотря на позднее время, еще множество людей раскачивалось в креслах-качалках, отдыхая после дневной жары.

Пассажир отправился в отель, но перед тем, как лечь, связался по телефону с ночной редакцией крупной гаванской газеты.

— А, это ты, Хосе! — раздался голос в трубке. — Как дела?

— Ночую в Пинаре, — ответил путешественник. — Завтра буду в редакции с репортажем. Спокойной ночи...

— И это все? Что-нибудь новенькое есть?

— Ну, так, самая малость, — зевая ответил Хосе. — В Пика-Пика птицы объели фруктовые деревья.

— Где? — удивился голос.

— В Пика-Пика. Ночные птицы, спокойной ночи...

— Ты, видать, перегрелся, — соболезнующе отозвался голос, и связь прервалась.

Журналист в Гаване работал до утра. Когда взошло солнце, он вышел из редакции и направился домой по приморскому бульвару Малекон, поглядывая на будто стеклянные волны, бьющие о бетонные плиты набережной, и на освеженные ночной прохладой небоскребы. Зашел в кафе, которое навещал ежедневно. Уселся на высокий табурет, поставил ноги на никелированную поперечину и, чтобы разогнать сонливость, закурил сигару.