Потом Корниенко положили в туберкулезную клинику, и меня назначили ст. геологом Кумарха, меня, молодого специалиста с годовым трудовым  стажем, самому смешно. Почему? Думаю, из-за моего геологического спора с могущественным ВИМСом, который я вчистую выиграл, выграл, наплевав на научные степени и должности противников. И еще, Глеб был наверняка мне благодарен за то, что переписал своипоказания.

Табуреткой будет Кумарх или трамплином? Но так нравится быть старшим геологом...  Ты бог на  150 квадратных километрах рудного поля. Рано, конечно, назначили, опыта мало, одна наглость и работоспособность...

Потом  поступило распоряжение сдать отчет не к следующему новому году а  а через 2 месяца. Я работал по 14 часов каждый день. Так как машинистки отказывались понимать мой карандашный текст, его переписывали и лишь затем отдавали на печать. Когда отчет приняли, Тахир Асадович Мазитов, начальник ЮТГРЭ, лично благодарил меня со стаканом водки в руках и пожаловал 100 руб из директорского фонда.

…Вечные ссоры с Надей. Мы оба неправы, я жесток. Оспаривал все, что можно оспорить.

Вообще, спорю со всеми. На пятой штольне гнал штрек. После крупной, сильно обводненной трещины турмалиновой жилы не стало. По штрихам скольжения определил правый сдвиг, пошел вправо и через несколько метров нашел свою жилу. Как раз приехали Павловский, куратор по олову Средней Азии и его подручная Бурова, оба из Вимса. Сказали, что я не прав, что жила слева. Я говорил с ними очень круто, а потом и грубо. Но они кураторы и задали рассечку влево: там мол, жила. Бурова гнала ее целых 20 метров, хотя и после 10-ти было ясно, что ВИМС сел в лужу. Безрезультатно гнали. Я оказался прав. Корниенке это понравилось

04.08.76. Сегодня у москвича-вимсчанина Митрофанова Николая Павловича день рождения. Когда он мне сказал об этом, приглашая, я, задумавшись о чем-то, протянул: - Бывает...

Через 10 лет Митрофанов станет моим начальником и будет им долго, очень долго.

Нужны ли мне глаза, жестокие и злые,

Нужна ли мне гроза без ливнем взбитой пыли?

Нужна ли мне минута, растянутая в час,

Намеренная скука и мысли без прикрас?

Глаза врага, злые, жестокие, помогают собраться и стать сильнее. Твои глаза делают меня беспомощным и растерянным. Запах погибающей в грозу пыли. Иные минуты, объемные, как солнечный день, помнишь всю жизнь. Другие, тягостные, как бессонная ночь, оседают в памяти серой пылью.

13.08.76. Мой кубрик, камералка с номером, который я никак не могу запомнить. Фанерные стены, оклеенные розовыми обоями. За стенкой песни «Легкого пара», и я не могу писать, я хочу слушать. Не выходит из головы рапорт на Сосунова. После последней пьянки Сосунов (я тоже пил) не пошел документировать керн на 5 штольню. Я написал рапорт  и спрятал, подумав, что сам факт его существования сработает. А Кулик, начальник участка узнал и в пьяном виде начал мне выговаривать, что грешно писать рапорты на ближних. Сосунов, видимо, рассказал о рапорте Аржанову младшему, а тот - отцу. Короче, многие узнали. Вообще-то, эффект рапорта сработал. После всего я рассказал об этом своему гл. геологу Ефименко и тот обещал дать втык Кулику. Стоило ли рассказывать Ефиму? Не подло ли это было? Или просто я боюсь оказаться в их глазах кляузником, и это повредит мне. Значит это не подлость, а трусость. Повел себя как мальчишка (в будущем, вообще-то этот случай добавил мне авторитета. Все мы боимся любой бумаги, касающейся нас, даже если она лежит, покрытая пылью).

Не хочется признаваться, что всплески ее счастья были лишь проявлениями хорошего настроения. Ей нужно было просто благополучие, муж, семья. Я требовал большего. Но нет, нет, в ее письмах 75-го была любовь.

Видел ли ты, как любовь умирает?

 Не сразу, не вдруг, она исчезает по капле, по слову, по взгляду,

Не за день, годами кряду, не падает камнем,

скачками, как пики на кардиограмме.

Ушел из дома. Иду от себя.

Вспомнилось, как после такой же ссоры, я очутился у винного ларька с твердым желанием напиться. Очутился, посмотрел в лица аналогичных сограждан и понял, что лучше не будет. Повернулся на 180 градусов – вижу цветы продают. Купил, бросился домой, Позвонил, стою, жду, открывает и чувствую - она моя.

А на этот раз- тоска и смятение. Пошел на Бродвей, свернул куда-то, потом опять свернул и очутился у дома-островка в бурном и ненадежном море памяти. Вошел, как 5 лет назад и настроение такое же праздничное. Против воли постучал, и оказался в комнате, где прошли лучшие минуты юности. Где была она, любимая. Встретила  Татьяна, лучшая ее подружка. Не удивилась. В глазах - гнев. Он излился скоро. «Оставил бедную, дороже тебя у нее не было ничего, она и сейчас любит». - Ладно, ладно - это в романах бывает, - ответил. Кинулась, неожиданно быстро нашла сверток - письма, фотографии. - Я думала, она легко перенесет, не получилось. Не стану говорить, что было дальше.

Мне до сих пор не верится, что так было, что я в чьей-то памяти. Опустошенный, пришел домой. Там Надя -  мы рядом, как две треснувшие чашки в серванте. Там помнят, что любили и умирали, а дома - все забыто. От чего я убежал, что тянуло меня? Сейчас сын и Надя - это вошло в меня; то давнее, всколыхнулось и тянет в неизвестность.

1977. Лето. Написали новый проект - начинаем работы на Тагобикуле. Набрали людей. Федя (Фарухсатшо) Муборакшоев, Сашка Сучкин, морская геологичка Лида с признаками тихого помешательства. Пришла устраиваться. Зачем нам морские геологи? – Спросил у Ефима. -   Тот молчал и ответила Лида: - Но ведь в мезозое здесь было море?!

Взяли, но толку не было. В маршруты все мы ходили по одному (рабочие числились мертвыми душами у начальства), она часто терялась, ее искали. Был еще студент Миша, западник, с глупыми бакенбардами. Надежда в него влюбилась, не сводила глаз. Потом, уже поздней осенью Скрипник, тоже положивший глаз на Надю, сказал мне, подлый, что Федя распространяет слухи, что видел их на живописной тропе, поднимавшейся вкрест серпантинов от нижней дороги к лагерю. Они сидели среди половодья незабудок и целовались... Нет, не так это было. Надежда, на Кумархе, в слезах бросившись мне на грудь, сказала, что, по словам Скрипника, Федя распространяет о ней порочащие слухи. Федя был в это время на Западном Тагобикуле с канавщиками Кормушина. И вот, как-то вечером на тагобикульской штольне мы встретились. Они поднялись, мы долго не виделись, Федя, радостный, подошел ко мне с протянутой рукой. Я ударил его в лицо. Он упал ничком. Он мог убить меня - был вдвое сильнее. После нескольких рваных фраз Федя ушел чуть не плача от обиды. Вечером в камералку явился Скрипник, сильно избитый и матерящийся: - Я его посажу! – Оказывается, Федя его крепко поколотил.

Тогда я не поверил ни слову Феди. Но спустя многие годы я чувствую свою вину перед ним и благодарен, что он не поднял на меня, друга, руку. Мы подружились в ноябре прошлого года, сидя под снегом на Кумархе. Он только из техникума, памирец. Учил, чему мог, например в козла. С нами тогда еще был Ефименко. Он тоже его учил, но дольше. Ефим остался вместо меня  с тем, чтобы на праздники - 7 Ноября -  я остался на Кумархе. Когда я явился в аэропорт, на вертолетную площадку, мне показалось, что вертолет улетает (он подпрыгивал). Я бросился к нему, очень не хотелось оставлять Ефима без праздников. Через некоторое время из вертушки выбрался Малахов и густо меня обматерил. Я сделал ему корректное замечание насчет стиля речи, после чего он на секунду замолк,  затем, гадко улыбнувшись, сказал, что я пьян (он был неправ, я выпил лишь пару кружек) и вызвал дежурного. Та прикатила на поезде, повязала меня, повезла в милицию. На выходе с взлетного поля стояли пьяненькие буровики. Они сообразили быстро и выручили, навалившись скопом. Малахов расстроился и сказал, что никуда не полетит. Так Ефименко остался на две недели на святые праздники на Кумархе с Федей. Начальство (сам ... о, боже, не помню уже фамилии начальника ЮТГРЭ) на этот раз простило меня.