Кроме тех, кто мог узнать Чэйсули с первого взгляда. А в Эллас таковым мог оказаться любой.

Элласийцы — народ открытый, общительный, люди откровенные и простые.

Уверток они не любят, за что я им и благодарен. Я устал от всех этих выкрутасов, хотя при необходимости и сам их не чураюсь. Приятно, что хотя бы в харчевне тебя принимают таким, каков ты есть. Точнее, таким, каким ты хочешь казаться. Здесь я был странником, чужаком, путешествующим в одной компании с Чэйсули, но от этого прием не становился менее радушным. Однако ж, на Финна пару коротких взглядов они бросили: Правда, потом занялись своими делами, а об увиденном вроде как забыли.

Я улыбнулся. Трудно не обратить внимания на воина Чэйсули — однако в Эллас они все же встречаются не так уж редко. Здесь за Чэйсули не охотятся.

И тут улыбка сбежала с моего лица: я вспомнил, что в Эллас, охотясь на Чэйсули, часто приходят хомэйны…

Хозяин харчевни наконец появился, вытирая жирные руки о потрепанный дырявый фартук, и без того не блещущий чистотой. Говорил он с гортанным выговором Эллас, делавшим его речь немного неразборчивой, а голос у него был сиплый и ленивый. И тут я применил одну уловочку. Чтобы усвоить ее, мне потребовалось несколько месяцев тяжких усилий — однако все-таки я ее усвоил:

— Желаете пива или вина? — флегматично вопросил хозяин. — Есть красное кэйлдонское, сладкое белое из Фейлиа и славное местное вино из лучших виноградников Эллас…

Зубы у него были гнилые, однако улыбка показалась мне искренней.

— Уиска есть, хозяин? — осведомился я.

Грязно-серые брови поднялись: он обдумывал мой вопрос.

— Уиска, хм-м?.. Не, не, такого нет. Степняки ща с нами не торгуют, а все из-за того, что Эллас поддержала Кэйлдон в давешней войне.

В его светло-карих глазах явственно читалось, что он принял нас за уроженцев Кэйлдон: мой выговор только утвердил его в этом мнении. По меньшей мере, он считал кэйлдонцем меня, Финн не имел ни малейшего сходства с ними… разумеется.

— Чего еще желаете?

В неярком мутном свете глаза Финна казались почти черными, но я увидел, как в них вспыхнул огонек:

— Как насчет хомейнского меда?

Хозяин сдвинул серо-седые брови. В его коротко стриженных волосах была заметна сильная проседь, на щеке расплывалось пятно — видно, отметина какой-то давней, может, еще в детстве перенесенной болезни. В глазах его не было ни тени недоверия или подозрения, только неясное отвращение:

— Не-а, такого тоже не водится. Это же хомейнское пойло, как вы сами изволили сказать, а нынче мало что доходит сюда из Хомейны.

Несколько мгновений он разглядывал золотую серьгу в ухе Финна. Мне не составляло большого труда угадать мысли элласийца: мало что — и мало кто доходит сюда из Хомейны… если, конечно, не считать Чэйсули.

И — охотников за Чэйсули.

— Что, совсем худо с торговлей? — поинтересовался я.

Хозяин подергал завязки фартука, испещренного винными пятнами. Он быстро оглядел зал опытным взглядом — не нужно ли кому чего, — потом ответил:

— Оно, конечно, торговля идет помаленьку, да только не с Хомейной. С ентим их солиндским королем, с Беллэмом, значится, — он мотнул головой в сторону Финна. — Должно, ты знаешь об этом.

Финн не улыбнулся.

— Может, и так, — спокойно сказал он. — Но я покинул Хомейну, когда Беллэм выиграл войну, а потому мало знаю о том, что теперь происходит у меня на родине.

Элласиец долго изучающе разглядывал его, потом наклонился вперед, опершись на столешницу ладонями:

— Скажу я тебе, муторно видеть, до чего страну довели. Как только земля носит этого Солиндца! А тут еще этот, демоны его забери… чернокнижник-Айлини евойный, не к ночи будь помянут…

Итак, вот мы и мы добрались до вопроса, к которому я вел, не желая сам заводить об этом речь. Теперь, не поддержи я беседу и не начни задавать вопросов, я показался бы либо полным тупицей, либо подозрительным типом. Хозяин оказался разговорчивым, этим можно было воспользоваться.

— Разве Хомейна не счастлива ныне? — я спросил об этом скучающим тоном, без видимого интереса, просто — чужестранец, проводящий время за беседой, из вежливости задавший вопрос.

Элласиец загоготал:

— Счастлива? С чего бы это? Уж не с того ли, что на ее троне сидит Беллэм, а на горле лежит лапа Тинстара? Не, не счастлива она, вовсе нет… скорее, беспомощна. Мы тут много чего наслушались об огромных налогах и жестоких судьях. У нас-то, хвала небу, о таком слыхом не слыхивали, при нашем-то добром короле, — он хмыкнул и смачно сплюнул на земляной пол. — Слыхал я, будто Беллэм хочет союза с самим Родри, да только тот мараться не станет. Беллэм — жадная дрянь, Родри — нет. Нужен ему такой союз, как же — с его-то шестью сыновьями! он ухмыльнулся. — Слыхал я еще, будто Беллэм предлагает свою единственную дочь в жены аж самому Наследному Принцу, да только нужна она ему, как прошлогодний снег. Куинн может найти себе пару и получше, чем эта солиндская шлюшка Электра!..

Разговор перешел на женщин, как это всегда бывает в мужской компании. Но только до тех пор, пока элласиец не отправился заниматься нашим ужином. Больше о женщинах не было сказано ни слова: нас скорее занимала Хомейна. И Беллэм марионетка в руках Тинстара.

— Шесть сыновей… — размышлял Финн. — Будь царствующий дом более плодовитым, не быть бы Хомейне сейчас под властью Солиндца.

Я хмуро поглядел на него. Мне не нужно было напоминать, что царствующий дом Хомейны был, мягко говоря, не слишком богат наследниками. Именно потому, что у Мухаара Шейна не было ни одного сына, — о шести и говорить нечего! наследовал ему единственный сын его брата. О да, плодовитость и бесплодие…

Как это изменило и мою судьбу, и судьбу Финна… Именно потому, что у Шейна не было детей, кроме единственной непокорной дочери, он передал всю полноту власти своему племяннику, Кэриллону Хомейнскому, и Изменяющемуся-Чэйсули, служившему ему. Трон Льва — по смерти Мухаара, и грядущая война — вот что досталось мне в наследство.

И еще одно: священное истребление. Кумаалин.

Вернулся хозяин — с хлебом и блюдом дымящегося мяса, каковое блюдо он и водрузил в центре стола, за ним следовал парнишка, доставивший нам кувшин доброго элласийского вина, кожаное подобие кружек и увесистый кусок желтого сыра. Я заметил, как мальчишка уставился в лицо Финна, в янтарном свете свечей казавшееся отлитым из черной бронзы: наверняка он заметил и предательски-желтые глаза, однако не проронил ни слова. Должно быть. Финн был первым Чэйсули, которого он встретил в жизни.

Ни хозяин, ни мальчишка не стали задерживаться у нашего стола — дел у них и без нас хватало, — и мы немедленно принялись поглощать трапезу с жадностью изголодавшихся путников. Не то чтобы мы вправду умирали с голоду: успели перекусить в середине дня, но одно дело — перехватить промерзший кусок, который в горло-то только с голодухи и полезет, да еще в этот буран, будь он неладен, и совсем другое — горячее мясо и тепло постоялого двора. Я уж и забыть успел, когда последний раз ел в тепле.

Я вытащил нож, отхватил им приличный ломоть оленины и шлепнул мясо на деревянную доску, заменявшую здесь тарелку. Нож был кэйлдонским, хорошей работы: стальной клинок прекрасной заточки, отполированный почти до зеркального блеска, рукоять, покрытая резьбой и вязью рун, — из берцовой кости какого-то громадного зверя, по крайней мере, так мне сказал король Кэйлдон. Поистине, королевский подарок: как раз по руке, красив, не слишком легок и не слишком тяжел… Да все же не мой кинжал, мой-то собственный, работы Чэйсули, до времени был запрятан в седельный мешок, чтобы не попался на глаза кому не надо.

Наелись, что называется, до отвала: с места сдвинуться — и то тяжело было.

Я заказал еще вина и как раз наполнял наши кружки, когда мое внимание привлек усилившийся шум. Мы оба одновременно обернулись, пытаясь понять, что же вызвало столь бурное оживление.

По скрипучей лестнице спускался арфист — судя по зажатому у него подмышкой инструменту. Синее одеяние, скрепленное на груди серебряной цепью, густые вьющиеся волосы, темной волной спадающие на плечи, перехвачены серебряным обручем… Что-что, а нищим бродягой он не был — как, впрочем, и большинство его собратьев: из тех, что поют пред тронами королей, не скупящихся на золото и драгоценности. Жилось ему, по всему видать, неплохо, да и силой, как видно, не обделен — высок, широкоплеч, и даже свободное одеяние не может скрыть мускулистой фигуры. Такому, пожалуй, бояться нечего, пусть все его оружие арфа.