Мне не жалко было отпускать Олю - ничего нового или вредоносного Моня с ней сделать не мог бы. Но страх, что бестолковые в сексуальном отношении мои друзья могут 'заделать' ребёнка, покоя мне не давал. Ещё бы - ребёнок будет считаться моим, если даже будет рыж, светлоглаз и странноват, как Моня. И я высказал свои опасения Оле.

- Тогда давай разведёмся! - просто предложила она.

Меня покоробило её легкомыслие: то уверяет, что любит больше всех на свете, а то - давай разведёмся! Но предложение Оли мне понравилось своей полезностью; тем более, она заявила, что про развод мы никому не скажем. У меня создалось впечатление, что моим друзьям так хотелось поскорее умотать на море, что они на всё были готовы.

Моня сопровождал нас в ЗАГС, куда мне просто неудобно было показываться. Там была молодая и красивая начальница ЗАГСа - Марина. Она с такой симпатией отнеслась во время бракосочетания ко мне, что не хотелось огорчать её разводом. В результате Оля с Моней буквально втащили меня, сопротивляющегося, в приёмную к Марине, как раз тогда, когда она выходила из кабинета.

Оля была, естественно, не в свадебном платье, а в разодранном джинсовом костюме и кепчонке. Моня тоже был в своём обычном виде - мятых брюках и ковбойке с брезентовым рюкзаком за спиной. В рюкзаке было всё - книги, рукописи, плащ на случай дождя, продукты, которые попадались ему по дороге, и которые без особой очереди можно было купить. Всклокоченные рыжие волосы и безумные глаза гения довершали портрет Мони. Моню часто 'брали' на улице и тащили в вытрезвитель, хотя он был 'трезв, как стёклышко', или 'сухой как лист'.

Марина тут же узнала меня и спросила, что нам надо.

- Вот, на развод меня ведут! - пожаловался я.

- Хорошо, заходите ко мне, - огорчённо пригласила нас Марина, - а этому что здесь надо? - и она сердито указала на Моню. Тот тут же выскочил за дверь, чуть ни прищемив свой рюкзак.

- Рассказывайте, в чём дело? - предложила Марина, усадив нас перед собой.

Оля стала возмущённо рассказывать, что я целые дни пьянствую и даже: На это 'даже' я поднял кверху палец и спросил Олю:

- И мне тоже можно рассказать про твои 'даже'?

Оля мотнула головой и продолжала.

- Хорошо, обойдёмся без 'даже'. Он не даёт мне свободы действий, не пускает меня:- и она осеклась.

- Куда не пускает? - ехидно переспросила Марина.

- На море с этим рыжим другом! - выпалил я.

Оля укоризненно взглянула на меня.

- Оля, ты же знаешь, что я всегда рублю правду-матку! - испуганно оправдывался я.

- Про матку бы помолчал! - презрительно бросила мне Оля, - а что, я не имею права ехать на море с другом без каких-нибудь грязных намёков? - обратилась она к Марине.

- Эх, а я полагала, что вы - серьёзные люди! Особенно вы, Нурбей Владимирович, вы произвели на меня такое солидное впечатление! Все сейчас разводятся, вот и я - начальник ЗАГСа, и представляете - тоже развожусь!

Я посмотрел на красивую, умную, добрую Марину и осторожно, 'по-еврейски', спросил:

- И как скоро вы будете свободным человеком?

Мой вопрос взорвал Олю.

- Что, теперь Марине хочешь жизнь испортить? Вы, Марина, не верьте ему - такой алкаш, такой кобель, а подходит культурно, как Дон Жуан какой-нибудь!

Марина тихо хохотала, закрыв лицо руками. На крики Оли Моня открыл дверь в кабинет и оглядел всех безумным взглядом. Марина захохотала в голос, уже не прикрываясь.

- Всё ясно! - констатировала она, - с вами бесполезно говорить о супружеском долге, о браке, о семье; вы живёте на каком-то своём облаке, и у вас свои законы! Заходите, - она написала дату на бумаге, - и я вас разведу. Всё!

Мы развелись и Оля взяла назад свою девичью фамилию, - ей не нравилось, когда все спрашивали у неё: 'А какая у вас нация?'.

Развод отмечать на Останкинской башне не стали, ну, а дома выпили втроём прилично. Моню на радостях развезло больше всех, и он стал требовать, чтобы сегодня Оля легла с ним. Я не возражал. Но Оля огрела его, как и меня раньше, гегелевской 'Феноменологией духа' по голове, отчего Моня мгновенно поумнел и улёгся на узкую тахту. Ну, а мы с Олей, по привычке - на наше брачное ложе.

Моня взял отпуск за несколько лет (он все последние годы не брал отпусков, гулял неделю-другую, просто не являясь на работу), и они уезжали на целый квартал - июнь, июль, август! Мне сказали, что будут звонить и рассказывать, где и как они отдыхают.

Я проводил 'мою семью' на поезд, отправляющийся с Курского вокзала, мы ещё выпили в их двухместном купе (видать, подхалтурили прилично!), и грустный пошёл домой. Время было дневное, но я выпил, и делами заниматься не мог. Сижу так дома у телефона, брошенный молодой женой, которая, не стыдясь меня, уехала на море с любовником, и от мыслей этих чуть не плачу.

- Лора? - задумываюсь я, сняв трубку, - нет, там уже всё кончено! Галка с Нинкой? - хорошо бы, да воспоминания страшные - охота ещё один инсульт заработать? Тамара 'маленькая'? - нет после всего, что произошло, мне туда хода нет. А почему именно 'маленькая'? Почему не обычная, то есть мамонтовская Тамара Ивановна. Тут даже в Курск ехать не надо!

Звоню во ВНИИторгмаш, с замиранием сердца жду ответа. И вдруг родной, низкий, необычайно красивый и сексуальный голос спрашивает: 'Вам кого?'.

- Томуля, ты простишь меня? - как можно жалобнее пролепетал я.

- Нолик, Ноличка! (она так иногда меня называла) - радостно прокричал голос на том конце провода, - да нечего нам прощать друг другу! Все хороши - кого не вороши! Где встретимся?

- Давай на Таганке, у входа в театр. Но ты не бойся, я тебя туда не поведу, там поблизости другой театр есть - двух актёров! - ответил я ей загадкой.

Договорились на пять вечера. Я сбегал в магазин, принёс чего надо. Прибрал брачное ложе, да и вообще в квартире. Потом уже вспомнил, что этого нельзя делать, пока уехавшие не доберутся до места. А если бы они во Владивосток поехали бы, то что, неделю сидеть в грязи? - разозлился я и решил, что все эти приметы - туфта. Но оказалось, что не совсем.

Стою я у театра на Таганке и размышляю - что за лапшу повесить на уши Тамаре. А потом решил - говорить только правду, ведь я же не профессиональный лгун. Тем более Тамара - свой человек, она всё поймёт и простит!

И вот из дверей метро выскакивает улыбающаяся Тамара и близорукими глазами в очках ищет меня. Я машу ей рукой, она перебегает дорогу, и мы встречаемся. Целую её, и ощущаю далёкий знакомый запах волос, кожи, вкус губ. Это же всё моё, родное! Это её голос - один из миллионов! Почему же моей женой была не она, а другая?

Странная штука - жизнь: человек предполагает, а Господь располагает! Вот я был законным мужем совершенно другой женщины, а теперь она катит в поезде с моим лучшим другом! Но тут я вспомнил признание 'моего лучшего друга' Мони о совращении его Тамарой Ивановной и вернулся на Землю.

А на земле, на моей родной Таганской земле, рядом со мной - моя самая большая любовь! И мы бодрой походкой зашагали к Дровяным переулкам, где находился мой, заметьте, мой дом!

Тамара с интересом наблюдала, куда это я её веду, но вопросов не задавала. Но когда я открыл ключом входную дверь и впустил её в просторную квартиру, она не удержалась и спросила: 'Чья это квартира?'

- Моя! - гордо ответил я.

Тамара молча включила свет и стала осматривать помещение. Внимательно посмотрела на широченную кровать в алькове, на рисунки, висящие на стенах. Фотографии не было ни одной, а рисунков - много. Здесь же не фотограф живёт, а художник! Рисунки были карандашом и пастелью; а изображён на них был один и тот же человек - я. В задумчивой позе, в плавках и со штангой, с рюмкой вина, а также замечательный динамичный рисунок, где я пляшу лезгинку с кинжалом в зубах под музыку Мони. Сам Моня с невероятно хитрой улыбкой и копной рыжих волос, как рыжий Мефистофель, играет на пианино дикую мелодию. А я уж под неё выплясываю! Всё, как и имело место быть в жизни!