Он не сразу переключился на получение удовольствия, а подошел к окну, чтобы похоронить последнюю надежду.  Утро уже понемногу растворяло густую южную ночь, и Евгений Евгеньевич смог увидеть на стенах дома и заборах (ощетинившихся битым стеклом) множество следящих камер.  Как не странно, это наблюдение его успокоило: «Нельзя сбежать — так нельзя.  Будем действовать по обстоятельствам».

Обернувшись к выигрышам, он увидел, что они сидят на краешке кровати так, как залетевшие женщины сидят в своей поликлинике.

— А что это вы такие кислые? — присел перед ними на корточки.

— Серафима сказала, что Борис войдет, когда мы будем барахтаться, и всех убьет.

— И ты этому веришь?

— Нет.  Но он что-то замыслил, это точно.

Настроение у Смирнова упало вовсе.  Какой уж тут секс?

Когда вошел Борис Петрович, они втроем сидели на кровати и рассматривали ногти.

— Что-то тихо у вас, вот я и пришел.  Что-то не так, уважаемый Евгений Евгеньевич? Может, вам виагры в ладошку насыпать?

— Да что-то не климат… Я всю жизнь этим по любви преимущественно занимался, а тут вот какое дело.

— Послушайте, Евгений, я ни разу вас не обманул, ведь так?

— Ну да.

— Я не стал настаивать, что значение слова «выстрел» вполне конкретно?

— Нет, не стали.

— Вы выиграли двух этих женщин?

— Ну, выиграл.

— Значит, вы должны выполнить оговоренные условия.

Смирнов вспомнил однокурсника Федю Севенарда.  Тот поспорил с Сашкой Таировым, что съест в один присест десяток сырых картошек.  И съел.  Но смешно было не то, как он это делал.  Смешно было то, что Таиров заставил Федю выпить выигрыш — бутылку забористого портвейна — до последней капли и в один присест.  Потом весь лагерь смеялся до упада: нескладный и несмелый Севенард, слова не умевший сказать твердым голосом, побил своего врага (к нему его отвел Таиров), потом признался в любви Томке Сорокиной (к ней его привел Таиров) и, в завершении всего, сделал строгий выговор начальнику лагеря, весившему раз в десять больше.  Начальник, выпроводив Таирова вон, принял выговор с пониманием — отец Феди, построивший не одну ГЭС (а потом и питерскую плотину), был коротко знаком с Брежневым.

— Значит, должен, — ответил Смирнов.  — Где там ваша виагра?

Борис Петрович порылся в ящике золоченой тумбочки, сунул Смирнову коробочку и, глянув на часы, вышел из спальни.

— Ну что, начнем, пожалуй? — сказал Смирнов, с трудом проглотив таблетку.

Женщины молчали, кисло рассматривая Гогена, висевшего на стене напротив.  Репродукция называлась «Когда ты выйдешь замуж?»

— Может, вам тоже таблеток принять? Или по стаканчику коньяка?

— Это идея, — ожила Валентина.

— Он там, в баре, — указала подбородком Серафима.

Смирнов налил им по рюмке.  Они выпили.  Он тоже.  Коньяк не успел достигнуть желудка, как в разрезе платья Валентины появилась ажурная резинка розового чулка.  После второй рюмки женщина посмотрела с интересом, и разрез стал шире.

— Так на чем мы кончили? — сказал хозяин положения, поставив бутылку на пол.  — Насколько я помню, до того, как весь этот российский Лас-Вегас начался, вы, Серафима, сидели на корточках у края кровати, а вы Валентина, на мне? Может, восстановим эту сцену, будоражащую мою память в течение последнего часа?

— Не получится, — странно блеснув глазами, покачала головой Валентина.  — Сейчас восемнадцать минут четвертого, и время Симочки почти вышло.  Двух оставшихся минут вам хватит лишь на длительный прощальный поцелуй.

Серафима вскочила рассерженной кошкой и, полоснув  подругу ненавидящим взглядом, бросилась вон из спальни.

Они остались одни.  Виагра начала действовать.  Смирнову стало неловко.  Химический по природе секс его не воодушевлял.  Самоопределение члена было неприятно.

Валентина верно оценив ситуацию, взяла инициативу на себя и, озорно глядя, опрокинула его на кровать.  Налегла.  Поцеловала.  Смирнов ее обнял.  Попытался почувствовать женщину губами.  Почувствовать ее кожу руками.  Вдохнуть ее пленительный запах.

Не вышло.  Тонкие чувства позорно сникли.  Набычившийся фаллос ревел каждой своей клеточкой: «К черту сантименты! К черту глупости! Воткни меня в эту бабу! Воткни со всей силы! Я покажу ей, и тебе покажу, наконец, покажу, что такое настоящий  животный секс!

«Животного секса» Смирнов не вынес.  Сжал губы, уронил голову на постель.  С потолка на него смотрели расписные  амуры.  Недоуменно смотрели.

— Ну и дурак, — выдохнул фаллос, превращаясь в орган мочеиспускания.

— А ты хороший...  — прошептала Валентина, опустив ему на грудь голову.  — Не самец…

Ее волосы пахли геленджикскими магнолиями.

Они пахли беззаботным курортным вечером, пропитанным неизбежностью чувственной ночи.

Что-то их охватило.  Что-то содвинуло души.

— Давай просто полежим? Ты такая лапушка… — прошептал Смирнов.  — Мне хочется прожить эти полчаса по секунде.

— Уже двадцать пять минут, — потерлась щекой Валентина.  — Мне так хорошо.  И ничего не нужно…Ты такой родной.

— Ты тоже.  Я, как только тебя увидел, понял, что ты принесешь мне счастье.  На полчаса, но принесешь…

— Со мной никто не был счастлив… И я не была ни с кем счастлива.  Вот только сейчас.  На полчасика.

— Глупенькая.  Мы просто не замечаем своего счастья.  Или кто-то вдалбливает нам, что счастье — это то-то и то-то.  И мы верим.  Верим, ищем его и ничего не находим, потому что счастье — это глубоко личная штука.  Ее нельзя вдолбить.

Смирнов рассказал, как несколько часов назад превратился в маленького мальчика, который был безбрежно счастлив.  Одним морем.  Небом над ним.  Зелеными горами, отгородившими его от всего мира.

— Я тебя сразу заметила.  У тебя такие глаза… Ты видишь…

— Да, вижу, — Евгений Евгеньевич увидел Бориса Петровича сидящего в гостиной и неотрывно смотрящего на часы.

— И будущее тоже?

— Да.  И будущее.

— Скажи, что у меня все будет хорошо.

— Не могу.  Не могу сказать, что у тебя будет все хорошо.  Человеку не может быть хорошо одному.  Ему может быть хорошо только с другим человеком.  С другими людьми.  Если ты найдешь его, или их, то тебе будет хорошо.  Очень хорошо.  Так хорошо, что ты почувствуешь себя счастливой.