— А я найду такого человека?

— Конечно.  Нашла же ты меня… На берегу.

— Нет, в море… Но ты — путник.  Ты всегда будешь ходить.  Я смотрела на тебя.  Ты весь для хождения.  У тебя такие сильные ноги…

— Я — это первый лучик.  Ты найдешь другого человека.  Но сначала поищи его в муже.

Валентина легла на спину.  Она рассердилась.  Смирнов навис над ней темной тучей:

— Ты пойми, нельзя найти ничего путного, переступив через человека.  Когда ты переступаешь через человека, часть твоей души остается с ним.  С его телом, поверженным тобой.  Несколько раз переступишь — и все.  Не остается того, что можно кому-то отдать.  Или того, что может кого-то привлечь.

— Ты так говоришь… Ты переступал?

— Да.  Много раз.  И сейчас наполовину пуст.  И пустота это тоскует.  По тому, что в ней было.  По потерянным частичкам души.  А они везде.  На севере, на юге и востоке.  Поэтому, может быть, я и хожу.  Пытаюсь их найти.  Вернуть.

Валентина поцеловала его в губы.  Робко и целомудренно, как любящая дочь.  Смирнову захотелось ее обнять, ощутить груди, кость лобка, но он сдержался.

— А что там у вас с твоим Замминистра не вышло? Давно вы женаты?

— Семь лет.  Я в него влюбилась.  Боря тоже.  Но потом… Потом выяснилось, что я не могу родить. А он… а он потихоньку стал обыкновенным бытовым подлецом… Скользким и, в то же время пушистым, как все воспитанные подлецы.

— Как это стал?

— Ну, понимаешь, если ты хочешь быстро сделать карьеру, то ты должен стать пушистым подлецом.  Если ты хочешь иметь образцовую семью, на зависть всем семью, представительскую семью, то должен стать пушистым подлецом.  И так далее…

— Ты знаешь, она права! — ворвался в спальню Борис Петрович, растерзанный самим собой.  — Да, я стал подлецом.  Да, я подсиживал, клеветал, предавал, где надо говорил, а где надо молчал.   Да, я ходил в сауны с нужными людьми и после длинноногих блондинок приносил ей бриллианты и объяснялся в любви.  Но это к делу не относится, а если относится, то опосредовано, потому что, вы, Евгений Евгеньевич, бесчестный человек! Я вам это ответственно заявляю.  Вы — бесчестный человек!

— Я?!

— Да, вы, Евгений Евгеньевич! Вы не выполнили  своих обязательств! Вы не отдали мне святого — вы не отдали мне карточного долга, вы не обладали моей женой!

— Почему это не обладал? — встала перед ним  Валентина в позу обозленной супруги.  — Обладал, да так, как тебе никогда не удавалось!

Воспаленные Бориса Петровича глаза забегали по супруге.

— Глаза не кошачьи, — отмечали они.  — Ничего от удовлетворенной кошки.  Платье не помято.  Макияж не смазан.

Потом посмотрел на Смирнова.  Он лежал в рубашке и брюках.  Ширинка была застегнута.

— Да мы были близки, — оставаясь лежать, заложил Евгений Евгеньевич руки за голову.  Улыбка удовлетворения блуждала по его лицу

— И он… он оплодотворил меня, вот! — чертовские искры заплясали в глазах Валентины.

Она была чудо как хороша.

— Будет двойня, Борис Петрович, я это чувствую, — сочувственно покивал Евгений Евгеньевич.  — И вам придется ее воспитывать.

Борис Петрович сник, опустил руки.  Он смотрел на жену с восторгом, с восторгом, испачканным низостью, смотрел, не узнавая ее.  «И эта удивительная женщина моя?! Была моей?!

Валентина, потеряв весь свой апломб, искала что-то в глазах мужа.  Тот, не выдержав взгляда, отвернулся.  И увидел бутылку коньяка, стоявшую под кроватью.

— Иди к себе, — сказал он жене, хлебнув из нее.  — А я попытаюсь отыграться.

— Мне кажется, вы зациклились, — проговорил Смирнов, когда они вернулись в гостиную.  — Вы бегаете по кругу вместо  того, чтобы остановиться и поискать выход.  А это, надо сказать, трудное дело, ибо их тьма тьмущая.  Можно застрелиться, можно убить кого-нибудь и сесть в тюрьму, сесть и избавиться от необходимости принимать решения.  Можно убить кого-нибудь и не сесть в тюрьму, а всю жизнь мучиться и опускаться.  А можно поступить совсем оригинально — плюнуть на карьеру, на власть, на славу, и просто торговать памперсами и жить с Валентиной.  А если это не устраивает, можно подвалиться друганом к одному типу из администрации и уехать консулом на Таити.  Кстати, о Таити.  Тут у вас полно картин Гогена, с недавних пор я люблю их.  Раньше в упор не переваривал, морщился душевно, переживал за великого мастера — мазня все, да и только.  А недавно прозрел и полюбил.  Оказывается, смотреть на них надо по-особенному, на задний план надо смотреть.  И тогда они оживают, становятся объемными и истинно, необходимо существующими.  Так, по-моему, надо и на жизнь смотреть.  Не на то, что праздно мельтешит перед самыми глазами, а на то, что позади этого, на то, что по совести своей и происхождению не может, не хочет лезть в глаза.

— Сдавай, болтун, — помолчав, подвинул к нему карты Борис Петрович.  — Будем играть на суицид, то есть на выстрел в собственное сердце.  Если ты выиграешь, застрелюсь я, и наоборот.

Смирнов пожал плечами, взял карты, стал тасовать.

— Послушай, а почему ты не боишься, почему ты спокоен? — задрожал голос Бориса Петровича.  — Лично я после всего случившегося оцениваю твои шансы выжить  к завтрашнему, нет, уже сегодняшнему завтраку крайне невысоко.

— Почему не боюсь? Боюсь, ведь вы в аффекте, и себя не контролируете, — признался Смирнов.  — Но боюсь не очень, потому что знаю, что завтрашнего, нет, сегодняшнего завтрака у меня не будет.  Сегодня я обойдусь без него.  А вот обед будет плотным, это точно.  Обед или ужин, я еще этого не решил.  И еще я напьюсь после всего этого.  Так напьюсь, что не смогу поставить резинку и следующим утром останусь без привычной юшки.

Борис Петрович вынул из кармана халата пистолет, снял с предохранителя.  Затем, взяв оружие обеими руками, прицелился в Смирнова.  Тот чувствовал, как выжимается курок.  И продолжал тасовать карты.

Курок сделал свое дело.  Боек ударил в капсюль.  Но выстрела не последовало.

— Черт, да что это такое?! Вторая осечка подряд! —  взорвался Борис Петрович.  И прокричал, обернувшись к двери:

— Витя, в чем дело?!

Виктор вошел. Увидев пистолет в руке хозяина, понял суть вопроса:

— А… Вы об этом… Патроны, наверное, слишком долго кипятил.

— Ты кипятил патроны?

— Да. А что?

— Дай мне другую обойму, — сказал Борис Петрович, покачав головой удивленно и негодующе.

Виктор вынул из заднего кармана брюк обойму, положил на стол перед шефом.