Въ перечнѣ заговоровъ, составленномъ дьяками, обращаетъ на себя вниманіе то, какъ они именовали заговоры; эти названія не ясны, вслѣдствіе отсутствія точнаго содержанія заговоровъ. Дьяки отмѣчаютъ „заговорецъ“, „уговоръ“, „статью“; въ просторѣчьи встрѣчается терминъ „стихъ“; какая разница, однако, въ содержаніи или строеніи поименованныхъ такимъ образомъ заговоровъ, рѣшить трудно. Но заговорецъ ли, етихъ, статья – всякаго названія заговоръ былъ цѣннымъ пріобрѣтеніемъ, и его брали, гдѣ могли, не пренебрегая знаніями прохожаго и проѣзжаго незнакомаго

20

человѣка. Вслѣдствіе этого и является невозможнымъ точно опредѣлить эти въ большинствѣ случаевъ переплетающіеся пути распространенія письменныхъ заговоровъ.

Не только восточные сосѣди русскихъ (татары, мордва) являлись учителями русскихъ въ волшебствѣ, но и западные (нѣмцы) передавали имъ свои колдовскія знанія. Такъ по поводу одного заговорнаго дѣла¹⁾ былъ привлеченъ къ отвѣту иноземецъ Германъ Липстеръ, взятый въ плѣнъ у Шведовъ, и онъ о заговорѣ на ружье, о которомъ между прочимъ шло дѣло, сказалъ: „какъ-де онъ, Германъ, жилъ въ Алыстѣ²⁾ , и у нихъ-де охотники, ходя за птицею, тѣхъ птицъ бьютъ изъ ружья, а другіе ихъ же братья иноземцы у тѣхъ охотниковъ ружье портятъ, и за тою ихъ порчею охотникъ изъ того ружья…. птицы убить не можетъ“. Кромѣ этого заговора, текстъ котораго неизвѣстенъ, Германъ продиктовалъ своему ученику Григорью Емельянову изъ нѣмецкой книги, прозваніемъ „Малицыной (?)“, заговоръ отъ пожара, состоящій изъ словъ Спасителя на крестѣ, и въ допросѣ ссылался на то, что „въ Алыстѣ…. ученые ихъ братья… подписываютъ на хоромахъ, гдѣ горитъ…. Христово слово и… пожаръ перестаетъ“. Судебное дѣло было поднято изъ-за того, что иноземка же, вдова Ульяна, приворачивала Петра Великаго къ свояченицѣ полковника Балка…. „чтобъ сестрѣ жены его Аннѣ быть за государемъ“³⁾ . Такимъ образомъ заговоръ принимался отъ каждаго, его знающаго, какъ необходимое и полезное орудіе, отсюда и разнообразіе путей его распространенія. Заговоръ всѣ желали имѣть: вредный ли, полезный, страшный – это было все равно; къ обладанію его стремились, хотя практика прямо показывала все его безсиліе: „и Ивашко въ роспросѣ сказалъ…. словами-де пытался надъ женкою…. дворовою Павловою надъ Ненилкою… и не учинилъ-де онъ ничего“⁴⁾ „…а съ пытки тотъ роспопа говорилъ

21

такія-де письма…. зашилъ въ шапку и носилъ отъ людей для счастья, и счастья-де ему отъ тѣхъ писемъ никакого не бывало и по его гадательству не сбывалось“¹⁾ . Но, стремясь къ знанію заговора съ одной стороны, съ другой – возставали противъ знающихъ людей, предполагая, что, если случается бѣда, то это результатъ ихъ дѣятельности.

Городъ Луховъ билъ царю челомъ на волшебника Прохора Казаринова за то, что онъ вредитъ людямъ:…. „мы, сироты твои, всѣмъ городомъ отъ такого волшебства и женишка наши и дѣтишка…. многіе исперепорчены и многіе померли“, а между тѣмъ его заговорными письмами нѣкоторые попользовались²⁾ . Правительственныя лица относились къ употребленію заговоровъ весьма строго; сыскъ велся тщательно, но рѣшеніе окончательное было различно и не всегда судъ выносилъ смертный приговоръ. Изъ этихъ различныхъ судебныхъ заключеній можно сдѣлать слѣдующее наблюденіе: въ XVII в. смертью каралось такое колдовство, которое, имѣло связь съ дѣяніями преступными по существу „….а болховичи, посадскіе люди, сказали, что онъ, Савка, людей кореньемъ порчивалъ…. и Савка Курченинъ въ Болховѣ посаженъ въ тюрьму“ … и велѣно было розыскать „….не уморилъ ли онъ, Савка, кого… отравою ли или инымъ какимъ наговоромъ и шептаньемъ“³⁾ . Отпаденіе отъ вѣры, злоумышленіе противъ высшей власти связывались въ большинствѣ случаевъ съ волшебствомъ, съ употребленіемъ заговора, и въ такихъ случаяхъ „еретическія“ рѣчи и письма являлись яркимъ свидѣтелемъ преступности, тогда заговоръ особенно строго разсматривался и осуждался. Мишка Свашевскій послѣ долгаго и запутаннаго сыска былъ сожженъ; и главной причиной этой строгости были найденные у него отреченіе отъ Бога и заговоръ съ обращеніемъ къ бѣсамъ, а волхвъ Дороѳей поплатился жизнію за посыланіе по вѣтру злыхъ словъ на царя Петра. Колдовство, не имѣвшее никакихъ послѣдствій, все-таки наказывалось тюрьмою, битьемъ

22

кнутомъ, ссылкою, какъ дѣяніе, въ которомъ усматривалось безусловно злое намѣренье. Серьезно-боязливое отношеніе къ колдовству и заговору въ теченіе XVII в. постепенно мѣняется, и постановленія средины XVIII в. значительно разнятся отъ приговоровъ предыдущаго вѣка. То, что въ XVII в. каралось сожженіемъ въ срубѣ, въ XVIII в. вызываетъ постановленіе лишь „….подвергнуть шестилѣтнему запрещенію съ посылкою въ монастырь, дабы онъ (виновный), сожалѣя, яко въ намѣреніяхъ своихъ онъ не на Бога вся дѣйствующаго, но на бѣсовъ…. полагалъ надежду, истинное приносилъ покаяніе и, упражняясь въ постѣ и молитвахъ, просилъ Всемилостиваго Господа Бога оставить его преступленія“^*) .

Семнадцатый вѣкъ въ исторіи колдовства и заговора на Руси можетъ считаться послѣднимъ временемъ ихъ значительности. Заговоръ – эта яркая бытовая черта всего русскаго общества XVII в. – постепенно тускнѣетъ, и рамки его распространенія суживаются.