В тот день я еле доплелся до дому от избытка переполнявших меня чувств и прямо с порога объявил хозяину, что мы с Валей наконец объяснились. Он обрадовался, засуетился и сразу побежал куда-то собирать корчаги с чугунками под брагу и наливку. Также он заявил мне, что завтра же надо отправляться к Максимихе Пахомовне свататься и договариваться, и не буду ли я против, если он прихватит с собой для компании водяного? Я ответил, что это мероприятие серьезное, и очень, а водяного как человека я знаю мало, да и, сказать по совести, не очень-то ему доверяю: вдруг ему там еще раз вздумается на мне покататься? В каком я виде тогда предстану перед невестой и будущими родственниками? Нет, здесь нужен человек солидный, внушающий безусловное доверие, и я рекомендовал Дементьичу кандидатуру Олимпиады Васильевны. В тот же вечер написал мамаше обстоятельное письмо о том, что встретил хорошую самостоятельную девушку и мы намерены соединить наши судьбы.

Пока я писал письмо, Дементьич затопил баню. Напрасно я отговаривал его, уверяя, что мыться на ночь глядя — безумие, потому что утром будешь чувствовать слабость. Он не понимал меня, удивлялся: «Как это, перед таким делом — да не помыться? Ой, Генко, Генко, неладно ты толкуешь. Ужо помою, помою…»

Надо сказать, что за все время нашего жития дед баню не топил, а ходил вместе со мною в городскую. Мне было даже интересно, на что способна эта развалюха, кроме своих музыкальных упражнений. Это сомнение я высказал Дементьичу. Старик пососал ус и показал мне корявый большой палец: «Во как! В лучшем виде!» — И опять убежал, зазвенел цепью у колодца.

Уже в сумерках мы с Дементьичем, вооруженные новыми вениками и мочалками, вступили в баню.

Горячий, знобящий пар ее проникал даже в предбанник. Здесь же, в предбаннике, на полу лежало специально разложенное дедом свежее сено. В углу сложены были пчелиные соты, и мягкий, какой-то чайный запах воска и меда окутал голову. Этот же запах, только смешанный с пробирающим до костей зноем, исходил из недр и самой бани — она как бы млела в ожидании, когда зайдут в нее наконец люди и обретет изначальный смысл само ее существование. И ничтожным показалось мне в этот момент чудесное ее баловство. Дементьич редко пользовался услугами своей бани, и дерево скучало по ласковой душе хозяина, как раньше скучало оно по убитому на войне его брату. Может быть, одиночество побуждало баню искать других путей общения с нами?

Старик счастливо загоготал и полез на полок. В густых клубах белело его изуродованное, ломанное медведем тело. Мы долго мылись, охали и вопили, когда терли друг друга жесткими мочалками, задыхались и скатывались, потеряв силу после битья березовыми вениками, на лавку возле двери, там совали головы в кадку с холодной водой и благостно затихали.

В один из таких светлых промежутков Дементьич сказал мне:

— Давай, давай, вникай потихоньку. Мне-то уж недолго. Все тебе отпишу — владай тогда.

— Ну, что уж вы? — обиделся я. — Недолго, недолго… Вроде не болеете ничем. Чего недолго-то? И ничего мне не надо. Человек должен все заработать своим трудом.

— Да разве в них, в доме да в бане, и в ином барахле, дело-то? Все твое станет. Все! Мне много успеть тебе показать надо. Да слово кой-какое сказать. Я тебя, голуба-душа, сердцем чую. Значит, не ошибся, не-ет!

— Спасибо вам, Егор Дементьич. Я вас так тоже люблю, верите ли…

Сладкий медовый березовый пар туго бился в стены замкнутого пространства, выходил между бревнами наружу, и с улицы казалось, наверное, что баня дышала. Я прижался спиной к старому закопченному дереву, раскинул руки. Кровь била в виски густо и устало. Огонь в каменке тоже густел, опадал.

— Отойди от стенки-то, — послышался голос _Де-ментьича. — Весь в саже испачкался, дай-ко смою.

— Голова чего-то тяжелая, — сказал я, опускаясь на лавку.

— А ступай в предбанник. Я тебе там и знакомство устрою, чтобы не скучно было.

Он отворил дверь, я вышел в предбанник. Старик просунулся вслед:

— Эй, насекомый! Да я не тебе, Гено. Есть тут… Яшка, эй!

Дверь захлопнулась, и тотчас я увидал летящего с потолка на тонкой паутине большого мохнатого паучка. Он остановился на уровне моих глаз и замер.

— Это ты, что ли, Яшка-то? — Моя ладонь вознеслась к нему, и он медленно опустился на нее. Смело взбежал на кончик пальца и уселся, поворачиваясь из стороны в сторону.

— Ма-аленький ты… — Другой рукой я хотел погладить паука, но он сразу съежился и убежал с ладони вниз, к локтю.

— Не бойся ты, дурачок. — Голос мой обрел вдруг стариковы интонации, и я почувствовал, как в пятке у меня легонько закололо. Я поднес Яшку к тускло горевшей в предбаннике лампочке и увидал, что одна из ножек на конце своем побелела и усохла. И стала мне понятна и боль в пятке, и смутные разговоры Дементьича насчет наследства, которое он собирается мне «отказать».

Я присел на корточки и замер тихо, словно боясь кого-то спугнуть. Задул ветер возле бани, выметая медовый запах, скрылся паук в свое гнездо, и думалось мне: вот придет день…

И он пришел. Вернее, вечер, когда мы втроем отправились свататься. Дементьич по этому случаю приоделся: надел нарядную «визитку». «Визитками» в этих местностях называют пиджаки, кители, даже кофты; в данном случае это был темно-синий двубортный пиджак в полоску, видавший виды. Хотя о нашем приходе я заранее предупредил Валю, в доме, когда мы появились, поднялась суматоха. Наконец все три женщины: бабка, мать Валентины и она сама, — принаряженные и раскрасневшиеся, сели перед нами. Дементьич потоптался и заурчал:

— У вас, значитца так, товар, а у нас, значитца так, купец. Вот, что хошь теперь, значитца так, то и делай! — И толкнул Олимпиаду Васильевну. Она постояла, постояла и вдруг тоненько заголосила:

— грянули вслед мать с бабкой, —

Дементьич притопывал и мычал под нос: видно было, что слов он не знает.

Я взял табуретку, подошел к Вале и сел перед ней. Она положила мне руки на плечи и поцеловала в губы.

— Эх, не по обряду, — крякнул старик, вытащил из бездонных галифе бутылку портвейна и поставил на стол.

После этого на нас с Валей уже не обращали внимания. Сели за стол, стали пить чай и вино, говорить про жизнь. Бабушка принесла из чулана балалайку и, присев посреди горницы и положив нога на ногу, поигрывала, а Дементьич, ухая и стуча начищенными по случаю сватовства сапогами, скакал вокруг нее. Иногда он что-то молодецки выкрикивал и начинал кружиться еще быстрее, уперев руки в бока или размахивая ими.

Мы вышли в сад. Луна светила уже, и звезды показались на небе. Слабый ветерок доносился от них.

— Ну, лети! — крикнул я.

Надо Вам сказать, Олег Платонович, что я целые сутки так и не сомкнул глаз в ожидании этого момента. Все представлял свою невесту летящей, плывущей к легкому месяцу. Иногда и себя я видел рядом — руки наши переплетались, взметаясь кверху, воздух свистел в волосах, и холодные его струи падали мимо нас на залитую светом землю. И вот теперь состояние мое было нетерпеливо-восторженным. Но тревога, тревога пряталась вокруг нас: поздним ли кузнечиком поскрипывала в траве, дальним ли криком птицы долетала из леса?

— Лети! — сказал я. — Лети!

Она умоляюще поглядела на меня, выпустила мою руку — и поднялась в воздух. Платье ее взвилось колоколом и ударило меня по лицу. Я поднял голову — и волосы мои встали дыбом. Как объяснить охвативший вдруг ужас перед явлением, которое только что готов был с восторгом принять? В сущности, ничего страшного не происходило: просто она летела. Но в эту сизую ночь полнолуния, под хриплое пение и грохот сапог старика Дементьича, доносящиеся из избы, я не увидел ни легкого танца эльфа, ни свободного полета птицы, ни даже парения космонавта, освобожденного от законов тяготения; нелепо вздрагивающее человеческое тело тяжелыми изгибами и толчками поднималось вверх, руки беспомощно плескались по бокам. Мучительное усилие судорогой изломало губы, взгляд был туп и мерцающ. «Невкоторый народец», — снова припомнилось мне. Дикий гай птичьей стаи обрушился с невидимых облаков. И пронизала и пригнула меня к земле догадка, что глупостью и бредом были мысли о возможности тихой совместной жизни с существом, не похожим на других. Нет, лучше не встречаться человеку поздним вечером или глубокой ночью с тем, что он не в силах объяснить себе, и самое непереносимое — это когда таинственное, непонятное обнажается воочию в том, кто стал тебе уже родным. Пока это непосредственно не касалось меня — водяной, Хухрино пение, чудачества хозяина, — я готов был принять даже и то, чего не понимал. Теперь же… Может быть, остановись я тогда, пережди какое-то мгновение — и я действительно, как сказал Дементьич, стал бы счастливейшим из смертных. Но, видимо. взгляд мой на протекающую рядом жизнь не был достаточно широк для того, чтобы приблизиться к окружающей нас великой тайне природы; и ведь знаю, что есть, есть люди, способные к этому подвигу, — может быть, и Вы из их числа, Олег Платонович, а я… я бежал — глупо, спотыкаясь, оставив любимую свою в темноте, одну…