Вуддробские змеи

– А змей у нас мно-о-ого, – добродушно улыбнулся старик, глядя на меня сверху вниз. – Вы ж за ними, да? Кверта рассказывала…

Подобрав юбки, я сидела на корточках и через лупу, с более-менее безопасного расстояния разглядывала гадюку, а худой старик с грязно-седыми патлами, одетый в одни только холщовые штаны, поигрывал окровавленным ножом.

Не самое удачное знакомство и не самый лучший собеседник. Матушка бы не одобрила.

Впрочем... молодые ученые, а особенно, аспиранты с кафедры зоологии Дорфтонского университета, сплошь психи, это всем известно. Так что я поднялась и, радостно улыбнувшись, протянула старику руку. Тот усмехнулся, переложил нож и с размаху хлопнул своей ладонью по моей.

– Из столицы, это сразу видно, – хмыкнул он. – За змеями, говорю?

– За ними, – снова улыбнулась я, убирая лупу и доставая монокль. Год назад монокли в нашем университете стали модным украшеньицем, так же, как и часы на цепочке. В то, что мой правый глаз видит значительно хуже левого, до сих пор никто не верил. Вот и старик вновь хмыкнул. – Может, расскажете, где каких гадов видели? Может, даже покажете места?

– А Кверта что, не говорит? – с его лица не сползала улыбка. – Карга старая, вечно так – зазывает к себе ваших, а что где – не кажет...

Для него все городские и молодые были «наши». А меж тем, из университета я здесь – первая.

– Позвольте полюбопытствовать, а почему вы с ножом?

– С этим, что ль? – старик подбросил нож и ловко словил, чиркнув в воздухе лезвием прям перед моим носом. Я невольно отшатнулась, старик засмеялся. – Да я курицу зарезал, вон-а, там, – он махнул рукой в сторону забора. – К Кверте за солью шел, а тут ученая по двору ползает...

Сосед, значит. За солью. Ага, курицу едва-едва зарезал – и сразу соль понадобилась!

– Она дома, – уже прохладнее отозвалась я и повернулась к своей гадюке.

А той уже как ни бывало.

– Ушла, – с сожалением заметил старик. – Надоело, видать, нас слушать.

– Уползла, – поправила я. – Змеи ползают.

– Ну, эт смотря какие, – гоготнул старик и с неожиданной прытью взбежал на крыльцо. – А вы попробуйте, умница, может, догоните.

– До свиданья, – коротко кивнув, я развернулась, решив идти прямиком в лес.

Там хотя бы не будет подобных весельчаков.

...Я приехала в Вуддроб поздней весной. Лесистые холмы, сочная трава и высокое, бледно-голубое небо, эта строгая и спокойная красота очаровала меня, как очаровало когда-то буйство красок и роскошь, неземная яркость тропических лесов Оханны. И, как и в случае с тропиками, я поняла, куда вляпалась, уже к вечеру первого дня. Там водились паразиты, злобные дикие пчелы и гигантские ядовитые насекомые, здесь – мошкара и комары в неподвластном разуму количестве. Там трудно было понять, что хуже – жара или ливень, оставляющий после себя жуткую духоту, здесь... Здесь главной проблемой стали люди.

Девушкам разрешили слушать курсы двенадцать лет назад (даже матушка тогда посетила несколько лекций), а к учебе допустили лишь за три года до моей аспирантуры. Подружки, с кем мы вместе ходили в университет вольными слушательницами, вместе со мной сдавали экзамены экстерном, чтобы не терять еще пять лет, заново отсиживая курсы. Нас было восемь – и только трое продолжили исследовательскую деятельность. Трое на весь Дорфтон! Ах, королева Вирджиния, святая женщина...

Впрочем, я отвлеклась.

Матушка очень огорчилась. Меня перестали выводить в свет, едва я только, с большим трудом, поступила на последний курс, а когда добилась более-менее уважительного отношения со стороны профессоров, матушка уже и вовсе предпочитала не упоминать о средней дочери вслух. В университете существовал свой мир – и там ко мне относились, как к равной. Разве что придерживали дверь и иногда целовали руку, вместо того чтоб пожать, и я совсем не была против таких знаков внимания. В самой столице тоже было довольно спокойно – временами мне даже чудилось сильное уважение и восхищение во взглядах. Дома же... Возвращение в родное поместье каждый раз становилось испытанием. Совершенно другие нравы! Старая мода – корсеты и кринолины по праздникам и звание кокотки за белые ботинки вместо черных, старые слова – «девушке не пристало читать», «стоит есть совсем чуть-чуть», «не смотри в глаза» и «лучше – молчи», старые лица... ох, там даже племянники кухарки и детишки лакеев не могли себе позволить самую маленькую, самую безобидную шутку!

Так вот здесь, в Вуддробе... О, здесь было бы святое для меня место! Три десятка ровных маленьких домиков, ни одной мощеной улицы и ни малейшего понятия о силе пара и опытах с электричеством – глушь. В сравнении с родным Лусколом – никаких запретов, чистая свобода и радость, уйма интереснейших историй и улыбчивые, свободные от всего люди... И вот для этих-то людей я стала кем-то вроде изгоя. В лучшем случае – чудачкой из университета, в худшем – городской фифой, непонятно зачем пытающейся втереться в доверие к вуддробцам.

Манеры и этикет, врезавшиеся в память правила – я и не подозревала, что при всей моей оторванности от семейства, их так много! И – не могла. Ни говорить, ни вести себя так, чтобы, наконец-то, ненадолго, стать своей. Навязываться мне претило, поэтому я вспоминала профессоров, уезжавших в степи и пустыни, – ученые мужи возвращались в татуировках племен, с засушенными головами кондоров и трещотками пустынных змей, с чужими именами... Я вспоминала их и пыталась понять, как им удавалось заслужить такое уважение.

Но уезжать мне не хотелось – из-за змей. О, их и вправду было очень, очень много в Вуддробе! И половину из них я еще нигде не видела! Да и поведение их... не всегда оно вписывалось в то, что говорили учебники. Мне хотелось пробыть здесь до зимы – до того, как гады впадут в спячку.

Так, в унынии и работе, которая стала единственной отдушиной, прошел месяц. За все то время я пообщалась лишь с тем стариком – Якобом, – и Квертой.

Кверта была моей нынешней квартирной хозяйкой – она сама называла себя так, хотя это ей и не шло, – и каргой из тех, которыми меня пугали в детстве. Сгорбленная старуха с пронзительным взглядом, она относилась ко мне холодно, но иногда ее будто прорывало – она вдруг начинала расспрашивать меня о работе и водила с собой, пытаясь познакомить с соседями. Очень скоро я отказалась от таких встреч, и она разозлилась.

– Живешь тут, а то, что и меня заодно с тобой за посмешище держат, так это как, нормально, по-твоему?!

Меня тогда сильно поразило это слово – «посмешище»... Значит, вот как!

– И что, что мне-то делать?

– Наслаждайтесь вниманием! – ответила я быстрее, чем подумала, и бросила на стол пару монет – плату за приют. – В ваши-то годы – не каждой так везет!

Кверта осеклась и долго-долго смотрела на меня, а я старалась собрать в кулак всю свою сдержанность.

– А это мне бо-о-ольше нравится, – пробормотала она, отворачиваясь. – А то ходит тут, важная, видишь, какая... Змей своих таскает, зубы им разглядывает... И тихоня, видишь, да-а, а таких тут ни-ни! Не любят...

Тем вечером она принесла мне таз с водой для умывания – и в воде плавали запаренные травы. Той ночью она стояла над моей кроватью и что-то шептала, а я делала вид, что сплю. Мало ли какие причуды у бабки.

Утром же Кверта поймала меня во дворе.

– Вот по двору босиком ходишь. И в рубахе одной. А за забор выйти – что мешает?

– Я лишь за водой, – пожала я плечами. – Разгуливать полуодетой не в моем обычае.

Я слукавила – в Лусколе матушка убила бы меня и за чулки разного цвета. И прокляла бы – за то, что чулки вообще попали в поле ее зрения.

– Ты ж говорила, – прищурилась старуха, – с дикарями какими-то жила. И что, там вот так же было?

– Да, – хмуро отрезала я. – Так же.

Ей не понять. Оханна... «Зеленое безумие» и «дикари» – и это место все делало безумным и диким. Оно меняло. Оно подчиняло. И дикари казались мне мудрейшими на свете людьми – ровно до тех пор, пока я не вспоминала о любимом, блистательном Дорфтоне. Но, признала, забывала я о нем непозволительно часто.