Сказать по правде, слово «обида» не подходило к тому, что он сделал. Слишком простое и слишком ребяческое, никак не заслуживающее разбитой головы и ожогов на пол-лица.

– В общем, это из-за него я сейчас скрываюсь.

«О, – отозвался револьвер равнодушно. – Я бы выпил с тобой за это, но у меня нет рта».

– И мое настоящее имя не Нола.

Это вошло в привычку – называть одно неверное имя за другим. Но тогда я решила сказать правду.

– Меня зовут Меллони Маккей.

«Предыдущее было гораздо лучше. Не против, если я буду звать тебя Нола? Я уже привык».

Так я познакомилась с Тэшем.

Тиллис и Эшби – «Ти-Эш». Или «Тиш». Или «Тэш». Мне больше нравилось последнее.

Тэш впервые на моей памяти говорит о смерти. О моей, конечно, – он слишком самоуверен, чтобы представлять, что когда-то закончится и его век. С чего вдруг мне подыхать? Но у Тэша есть ответ – с того, дружище, что нельзя всегда попадать в цель. Слишком удачлив, слишком хорош – а это мало кому нравится. Конечно, я вспоминаю его россказни о предыдущих владельцах, и не знаю, стоит ли им верить. Несмотря на нашу дружбу, он остается знатным вруном.

Но он говорит – говорит о том, что не хотел бы моей смерти. А это значит, что мне лучше оставить его, лучше всего, продать, но не лавочнику, а какому-нибудь искателю приключений. Или хотя бы торговцу, но такому, который переходит с места на место. Тогда у него будет больше возможностей найти другого человека, с которым он захотел бы говорить.

А я... я просто останусь жить. Стану брать в руки предметы и не понимать, почему их не слышу. А потом и вовсе привыкну, стану, как и до встречи с Тэшем, считать, что это совершенно нормально для предметов – молчать.

Стану, но – и здесь заверения Тэша бесполезны и бессмысленны, – точно никогда его не забуду.

27.5.

«Я тебя ненавижу. Мы в Нольтаре уже сутки, можно было уже поговорить с этим твоим Микки и свалить на первом поезде!»

Он злился еще и потому, что я не брала его с собой на палубу «Вольдемара». И вообще вела себя «слишком примерно». Ему хотелось стрелять – и это меня пугало. Маккеи через одного ходячие бочки с порохом. Отца не могло утихомирить даже то, что называлось «репутацией». Он пил успокоительное кружками, нервничал, злился на себя... а потом умер – и стал лучшим примером для меня. «Держи себя под контролем, Меллони», – сказал он перед смертью.

«В тебе нет духа приключений! Проклятый контроль разъедает тебя изнутри, разве не видишь?» – говорил Тэш. Как я узнала, он заговорил со мной в лавке из-за отчаянья – «иначе я бы не выбрался оттуда».

– Тогда молчи, – предложила я, не вытерпев ворчания и едва сдержав порыв зашвырнуть револьвер в море.

.«Держи себя под контролем, Меллони. И не верь врачам, желающим упечь тебя в психушку»... Мне хотелось кричать, когда моего отца объявили сумасшедшим. Мне хотелось вколоть в глаз доктору Лэю стальное перо, которым я подписывала согласие. Но наркотик, вколотый Лэем часом раньше, лишил меня воли, да на задворках сознания болталась мысль о том, что своим гневом я сделаю только хуже.

Отгоняя воспоминания, я помотала головой и отвернулась от моря. Тэш все-таки прав и стоит уже навестить дядюшку Микки.

Тэш все-таки обиделся и замолчал. Ненадолго – надолго он, видимо, не умел, – но я успела дойти до дома дядюшки и постучаться в дверь.

Ожидая на пороге, я старалась успокоиться. Дядюшка тоже подписал бумаги, а после умчался в родной Нольтар. И какая-то очень наивная часть меня еще надеялась, что он уехал из-за стыда или страха.

– Меллони... – выдохнул он, едва увидев меня, и мои надежды разрушились.

Оттерев Микки плечом, я вошла в дом. Сама закрыла за собой дверь.

«О, да он, оказывается, совсем не друг?» – безошибочно догадался Тэш.

– Еще какой «не друг»... – прошептала я, кладя ладонь на опаловую рукоять. Микки побледнел. – Или, быть может, вы все-таки найдете оправдание, дядюшка?

Михаэль Маккей выбивался из нашего семейства, как голубок из стаи ворон. Всегда. И с братом он никогда не дружил – только притворялся, появляясь на праздниках, источая мед, говоря удушливо-лицемерные слова...

– Так кому же теперь принадлежат изобретения моего отца? – спросила я. – Доктору Лэю? А кому достались его сбережения, дядюшка? Вам?..

Можно было и не спрашивать.

Микки потерял дар речи, он не мог даже закричать... И я не сразу поняла, что причиной этому не мои слова, а револьвер, нацеленный прямо ему в лоб.

– Говори!

«Давай убьем его! Он же мразь, по лицу видно!»

– Говори!

– Л-лэй... Л-лэй, это он, – пробормотал Микки, пятясь вглубь комнаты. – О-он... Он заставил меня...

– Заставить вас он мог, не спорю. Мог нанять парочку громил, скрутить вас и вколоть в вену наркотик, как сделал это со мной... Однако вы могли связно говорить, дядюшка, и неплохо двигаться, я это помню... Так что он сделал потом? Заставил вас забрать папины деньги и подписать новую бумагу?..

Второе свидетельство, второе согласие – уже с тем, что и Меллони Маккей столь же безумна, сколь и ее ныне покойный отец. Двоюродные сестры отца были вынуждены уехать – родственники Майрона Маккея за один день стали подозреваться в психических расстройствах. Я не могла их винить – у них семьи, дети... А вот с родной дочерью Майрона пришлось повозиться.

– Неужели вы думали, дядюшка... Неужели вы думали, что я в здравом уме соглашусь на предложение доктора Лэя?

Неужели и он сам, доктор, думал, что месяц в лечебнице для душевнобольных сможет сломить дочь Майрона Маккея?!

– Ты безумна! Ты безумна, Меллони! Точно так же, как твой...

– Замолчи! – крикнула я.

И выстрелила.

Рассмеялся Тэш.

А Микки стоял несколько долгих мгновений, а потом рухнул на спину. Я долго смотрела на стену, на обои, изрисованные голубками, чьи перья теперь оказались измазаны кровью.

Сев в кресло, я взглянула на собственную руку, сжимающую опаловую рукоять все еще посмеивающегося Тэша.

Я целилась в плечо Микки. И никогда, никогда не смогла бы промазать со столь близкого расстояния.

«Здорово, да? – болтал Тэш. – Как я этого ублюдка! Как мы его, я хотел сказать... А теперь, а теперь куда мы пойдем? Тот доктор, как я понял, объявил твоего отца психом? Так давай вернемся к нему и тоже...»

– Я не хотела убивать Микки, – проговорила я. – Я хотела заставить его страдать. Оставить калекой на всю жизнь...

«Да ты коварнее, чем я думал, Нола», – выдал Тэш после недолгого молчания.

– Зачем ты... Как вообще это вышло?! – я вскочила, держа револьвер на вытянутой руке. – Как ты мог! Я же... Я же твоя хозяйка!

«Э-э-э, сестренка, – сказал Тэш гораздо серьезнее. – У меня нет хозяев. У таких как я никогда не бывает хозяев. Так что бегом отсюда, пока какой-нибудь зеленщик не постучался к твоему дядюшке».

В ярости я швырнула револьвер на пол и развернулась...

И не смогла его оставить. Или – что вернее всего, – не смогла остаться одна.

Тэш даже не пытался оправдаться или что-то объяснить. Он вновь стал болтать о том, как славно иметь врагов.

Я не знаю существа наглее и самовлюбленнее, чем Тэш. И тем сильнее действуют на меня его внезапные откровения. Так было всегда – если кто-то вдруг открывался передо мной с совершенной другой стороны, он очаровывал меня сразу и надолго. Даже кошмарные подробности чьей-то жизни, ужасающие черты характера, неожиданно всплывшие в ровном повествовании, заставляют меня улыбаться и любить эту разность, это странное несоответствие человека и моих прежних суждений о нем.

Так случается с Тэшем.

Тэш рассказывает байки. О себе, о других... И снова лихие приключения перемежаются личными размышлениями – острыми, горькими, мрачными.

Мне удивительно находиться рядом с ним в такие моменты. И еще удивительнее понимать – ему нужно мое присутствие. Мое внимание, сдержанные кивки и осторожные вопросы, на которые он неизменно огрызается или отшучивается. Нужно. Необходимо. Как дыхание или вода в пустыне.