— Ужас, — сказала Клер радостно.

Байрон поднял его вверх, чтобы все могли разглядеть. Череп Черного Монаха.

— Череп Черного Монаха. Я видел привидение этого приятеля в ночь перед моей свадьбой, — он состроил саркастическую гримасу. — К тому же говорят, что его появление всегда является причиной несчастья.

Клер хихикнула. Больше никто не засмеялся.

— Я видел однажды привидение, — сказал Шелли — Недалеко от Портмадока, когда мы жили там. Кого-то незадолго до этого убили, и душа еще не успокоилась. Мне надоели его визиты. У него был сумасшедший оскал и клыки. Я орал и стрелял в него. Сквозь него прошли две пули. Я слышал, как он орал в ночи:

— Клянусь Господом, я буду отомщен — твоя жена, ее сестра… клянусь Господом, я буду отомщен.

— Хорошо, хорошо, — сказал Байрон, — вспомни все свои видения.

Я помнила эту ночь. Он много говорил о ней. Дом был погружен в суматоху. Шелли обнаружили за лестницей. Внизу велся огонь из пистолета. Что сейчас меня испугало, так это слова призрака, когда он удалялся, призывающие смерть на жену Шелли и ее сестру. Опий вызвал прежние страхи вместе с галлюцинациями. Вопрос в том — какая жена? И чья сестра?

Я откинулась назад.

— Простите, — промямлила я извинение, — разве здесь не ужасно жарко?

— Как в аду! — пошутил Байрон, направляя на меня череп.

Они засмеялись: Байрон, Клер. Шелли смеялся вместе с ними, неся тяжелый карточный столик в центр комнаты.

— Пойдем, — предложил Полидори, беря меня за локоть. — Тебе нужен воздух. Иногда я их не понимаю.

Полидори оскалился на портрет одного из известных предков Байрона, «Неистового Джека» — Злого Лорда. Сверкание адмиральского глаза очень напоминало байроновское.

В коридоре было холоднее, но все же не достаточно прохладно. Он все еще был прихожей Ада. Портьеры и гобелены на стенах указывали на легкую циркуляцию воздуха, но я ее не чувствовала. Место приобрело атмосферу усыпальницы, и каждый элемент обстановки усиливал это гнетущее впечатление, как будто жизнь, даже потребность жизни или желание ее было удалено из каждого камня вокруг нас.

— Это так легко понять, доктор, — сказала я, положив щеку на холодную панель. — Они хотят оживить мертвого.

Должно быть он уловил мое состояние, которое я не могла скрыть по голосу.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил он.

Я вздохнула:

— Дайте мне что-нибудь от страха, если есть.

— Страха?

— Страха смерти.

Я поняла. Он ничего не сказал, но я поняла, что удивила его своей откровенностью. — Простите…

— Нет, пожалуйста, скажи мне.

Я посмотрела на него. Можно ли ему довериться? А почему бы и нет.

— Ну хорошо, — согласилась я. — Я должна кому-то высказаться. Мой му… — я поправила себя, — Шелли — слишком поглощен своими собственными трагедиями, чтобы вынести еще и мои. Я раньше и не предполагала, что разговаривать с незнакомым человеком столь до бессовестного легко, да, легко.

— Когда-то мы были удивительно счастливы, достаточно счастливы, чтобы вынести все, что угодно…

Полидори кивнул, как будто то, что я говорила, было само собой разумеющимся.

— Смею сказать, что если бы у него не было жены в Англии, то вы были бы женаты.

Если он пытался утешить меня, его слова пали на каменистую почву.

— Вы читали Данте? Как Пауло и Франческа полюбили друг друга, когда вместе совершенно невинно читали книгу. Это была мечта, но хорошая мечта. Когда я вернулась из Шотландии, Шелли уже был постоянным гостем на Скиннер-стрит. Он учил Клер итальянскому и вел бесконечные разговоры с Годвином, в основном, о ростовщиках. Перед тем, как стать любовниками, мы долгое время были друзьями. Он бежал от горечи своего несчастливого брака и проблем с наследством ко мне. Мне тогда было семнадцать, у меня было прелестное личико, и я была девственницей. Я всегда была «дорогушей Мей», его «спящей мышкой», потому что я всегда спала, а он не мог уснуть. Мы были похожи, как брат с сестрой, и становились все более похожими друг на друга. Вечерами мы гуляли по Лондону, мы ходили к могиле его матери, и она благословила нашу свободу. Я знала, что она одобрила бы то, что мой отец одобрить не мог. Шелли писал свои лирические стихи, мы тайком целовались, пылая внутренним жаром…

За окнами вспыхнула молния.

— Однако теперь я думаю, — сказала я, — что молния возбуждает его больше, чем я.

Это была игра в сочувствие, да. Полидори наклонил голову. Он не знал, что сказать. Странно, но я хотела, чтобы он обнял меня. Совершенно исключая чувственные желания, я хотела, чтобы он прижал меня. Конечно, он не мог.

Мои глаза потускнели.

— В марте прошлого года у нас родился ребенок. Очень спокойная девочка, она была семимесячным ребенком. Родилась преждевременно и умерла.

— Мои молитвы…

— Бывают моменты, когда я желаю, чтобы моя малышка вновь вернулась к жизни. Мне грезится, что она только охладела… что мы растираем ее перед огнем… и она оживает… — Я почувствовала тепло огня, и дым защипал мне глаза. Я вспомнила о теплоте в моей утробе. Слезы давно иссякли, давным-давно. Осталась только пустота.

Когда ко мне вернулся голос, он прозвучал, как голос другой, более уравновешенной и бесстрастной женщины, чем я сама.

— Я боюсь, доктор, но я бы отдала все, что угодно, для того, чтобы вернуть мое бедное дитя ко мне…

— Готова! — донесся голос Клер из столовой.

Я почувствовала поддержку Полидори, но он был не менее напуган, чем я сама.

Шелли задул последнюю свечу. Ее запах поднялся к потолку и заполонил собой комнату. Единственный свет, который был в комнате, был свет луны, попадающий внутрь сквозь трещины в древних ставнях, падающий на наши руки и лица тонкими, как сами трещинки полосками. Огонь в камине порождал огромные подвижные тени на стене за нами; каждый из нас занимал одну сторону стола, представляющего собой правильную пентаграмму. Череп был помещен в самый центр красной бархатной скатерти, накрывающей стол. Байрон взял его сверху, медленно поворачивая пустыми глазницами к каждому из нас. Звук кости, трущейся о бархат, заставил меня вздрогнуть.

— Пусть Смерть будет нашим свидетелем… Наш Разум сделает остальное.

Клер подавила смешок. Байрон повернулся к ней: «Это не игра».

Клер подпрыгнула, не ожидая внезапной грубости его рычания, потом опустилась на место. Она сидела теперь молча, но чувствовала себя неудобно, как будто ее воодушевление превратилось теперь в горечь.

— Шилл, — сказал Байрон.

Шелли положил свои руки ладонями вверх на столе. Байрон взял одну, я — другую. Клер склонила голову и намеренно спрятала свои руки у себя на коленях. Она покраснела и теперь была похожа на капризную девочку, которая, когда на нее накричат, закрывается как ракушка.

— Клер!

— Она перевозбудилась, если она не хочет…

Клер положила кулаки на стол:

— Я не ребенок, Мэри!

Она схватила руку Байрона, сжав ее, как оружие, и больно ударила о стол. Затем взяла в руку ладонь Полидори. Полидори в свою очередь соединил свою правую руку с моей левой, замыкая круг. Ветер за окном простонал свое неодобрение.

На стене наши длинные, преувеличенные формы, были похожи на горгульи — искривленные, горбатые, подобные привидению в мутной дымке пламени, которая производила их на экране стены.

— Теперь смотрите в глаза… — в зрачках лорда Байрона плясали отраженные Черепа. Синий цвет его ирисовых глаз постепенно становился мутным, искрящимся облачком.

— Вечерние глаза…

— Черные, черные, как сон… Черные, как ад, черные, как грех…

— Вызови в себе… свой самый глубокий… самый черный страх…

Черный, черный. Один глаз открылся, черное в черном. Он широко открылся, как лопнувший спелый плод, все шире и шире.

— Пусть этот страх примет форму…

Черный, чернота, чернота, чернота. Бесконечный туннель, туннель сквозь землю. Ни проблеска света. Ни капли воздуха. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Затем тяжесть, каменная тяжесть, давящая на сердце. Сердце бьется медленнее, негде укрыться, негде быть. После нет ни биения, ни сердца. Все ускользает. Своим разумом ты не можешь ничего охватить. Только черное, чернота…