Почему в Америку? Сам удивляюсь. Наверное, с самых ранних лет она была для меня страной романтики. Нет, не ковбои пленяли меня и не краснокожие индейцы — первых я не знал, вторых боялся. Не было у меня и семейных связей. Отец почти всю жизнь служил в Гонконге, равно как и дядя Хью, а два других дяди годами сидели в Калькутте и Сингапуре. Казалось бы, меня должен был привлекать Восток. Так и слышишь, как я пою: «О, пошлите меня за Суэцкий канал!» Но нет; я бредил, приоткрыв рот, словно у меня аденоиды, глядел вдаль остекленевшим взглядом, а встречные шептали друг другу: «Он хочет в Америку».

Газета отпускала нас на пять недель. Восемь дней — туда, восемь — сюда, но девятнадцать дней можно провести в Нью-Йорке. Словом, я купил билет и отправился в путь.

Тяга к Америке, напоминающая чувства поэта, стремящегося «вдаль, вдаль, вдаль, к хижине родной», отчасти объяснялась тем, что я занимался боксом и пламенно почитал американских боксеров — Джеймса Дж. Корбета, Джеймса Дж. Джефриза, Тома Шарки, Кида Маккоя и прочих. Особенно хотел я увидеть Корбета и пожать руку, сразившую Джона Л. Салливена. Мне дали рекомендательное письмо, но кумир мой был в Сан-Франциско. Познакомились мы через много лет, когда он был очаровательным пожилым джентльменом и одним из лучших бродвейских актеров.

Однако увидеть Кида Маккоя удалось. Я поехал туда, где он готовился к бою с Джеком О'Брайеном из Филадельфии, и в первый же день, к вечеру, попросил у него разрешения с ним сразиться, чтобы дома рассказывать друзьям о таком чуде.

Он охотно согласился и, пока мы готовились, внезапно фыркнул. По его словам, он вспомнил забавный случай, когда ему пришлось бороться с совершенно глухим субъектом. Заметил он это не сразу, а заметив, поступил очень находчиво: отошел на шаг и показал на колокол, давая понять, что тот звонит, хотя это не соответствовало истине.

«Спасибо! — сказал противник. — Спасибо большое».

После чего отвернулся, а Маккой нанес удар.

Чемпион заканчивал рассказ, заливаясь смехом, меня же буквально пронзила мысль: «Умно ли это? Стоит ли сражаться с чемпионом в среднем весе и со странным чувством юмора? Быть может, ему кажется смешным оторвать тебе голову?».

Да, очень может быть, думал я, гадая, как бы смыться. План мне нравился, если бы не пресловутая гордость Вудхау-зов. Я не очень хорошо знаю историю семьи, но мои предки, как все приличные люди, делали что-то такое при Азенкуре и Креси;[36] а кому хочется быть выродком? Словом, я находился на распутье.

В это мгновение послышался цокот копыт, и я увидел молодую всадницу. То была жена Маккоя (одна из шести, последнюю он убил и схлопотал пожизненное заключение). Естественно, всё отменилось, и матч Маккой-Вудхауз ушел в небытие.

Таких ослепительных красавиц я больше не встречал. А может, мне почудилось.

Сразу, сначала я узнал Нью-Йорк своей мечты. «И на вид такой же, — думал я, проходя таможню. — И запах… Да, это он». Этим я отличался от Джузеппе Бартольди, который, прилетев из Италии, утверждал, что находится в Сан-Франциско.

Дело в том, что прославленный певец, направлявшийся к сыну, ничего не знал о пересадке. Сын сказал ему свой адрес, Монтгомери-стрит, и больше он ни о чем не ведал. Когда его поставили к терминалу, он взял такси и потребовал, чтобы его отвезли на нужную улицу, да поскорей.

Монтгомери-стрит в Нью-Йорке есть, не в самом лучшем районе; и шофер, Хосе Наварро, отвез его туда. Синьор Бартольди очень удивился, так как ничто не напоминало знакомую фотографию. Он решил выйти из машины и разобраться на месте. Через час Хосе Наварро отправился в полицию.

Часам к семи туда привели и певца, и с тех пор лоб патрульного Дж. Алоизиуса Мерфи прорезают глубокие морщины. Итальянец настаивал на своем; он видел табличку «Монтгомери-стрит» собственными глазами. Ну и что с того, что злые люди куда-то дели дом его сына? Или ты Монтгомери, или не Монтгомери, третьего не дано.

Минут через сорок патрульного Мерфи отозвал в сторону Патрик Дэйли, учтивый и всеми любимый лейтенант. Лицо его было печально, дышал он с трудом.

— Слушай, Алоиз, — осведомился он, — а ты уверен, что мы в Нью-Йорке?

— Вроде бы да.

— Не сомневаешься?

— Если б ты спросил меня час назад… хоть минут сорок, я бы ответил: «Нет». А теперь — не знаю.

— Вот и я тоже. Скажи своими словами, почему нам кажется… или казалось… что это именно Нью-Йорк.

Мерфи задумался.

— Ну, — ответил он, — я живу в Бронксе, а это Нью-Йоркский район.

— Может, Бронкс есть и в Сан-Франциско.

— Ладно, вот — повязка. На ней написано «Нью-Йорк». Лейтенант покачал головой.

— Что нам повязки! Международная банда могла ее подменить.

— А зачем?

— Кто их знает! — вздохнул Дэйли. — Вечно им неймется.

Спешу сообщить, что кончилось все хорошо. Кто-то позвонил этому сыну, и тот сказал папаше, что надо пересесть на другой самолет. Теперь они радуются жизни на Монтгоме-ри-стрит. Во всяком случае, синьор Бартольди многословно пишет об этом итальянскому другу. Просто тяжесть с души.

Зато полицейские так и не оправились. Они вздрагивают при каждом шорохе и полагают, что за ними следит банда чернобородых гномов. А что, вполне возможно. Честно говоря, будь я Нью-Йорком, я бы этого в жизни не доказал. Лондон — другое дело. Взял бы человека за ухо, повел на Трафальгарскую площадь и ткнул в этих самых львов.

— Прошу, — сказал бы я. — Львы. Такие звери. Сами знаете, больше нигде их нет.

На что человек ответил бы:

— Si, si. Grazie. — И ушел, совершенно спокойный.

Между 1904 и 1957 — пятьдесят три года, и я вижу, Уинклер, вы спрашиваете, что изменилось в Америке за полвека с небольшим. Ну, прежде всего, люди стали вежливей.

В 1904 году землю свободных, пристанище храбрых населяли неплохие, но грубоватые субъекты. Они толкались, они говорили: «Чего толкаешься?», они цедили слова уголками губ. В общем, грубоваты.

Помню, как в первый приезд я видел толпу в подземке. Все сгрудились в дверях. На платформе стояли два служителя, и первый заметил (уголком губ):

— Впихни-ка их, Джордж.

Джордж нырнул в толпу и стал действовать, как форвард. Ничего не скажешь, эффективно, но теперь ничего такого нет. Джордж и его коллега в лучшем случае скажут:

— Простите, господа!

И только потом как следует набычатся.

Быть может, сделали свое наставления Эмили Пост. Быть может, я оказал благотворное влияние. Как бы то ни было, куда ни глянь — сугубая любезность.

Одна подавальщица рассказывала:

— Только я подойду, он бросает есть и поднимает шляпу.

Один мой знакомый доехал в машине до перекрестка. Желтый цвет сменился зеленым, зеленый — желтым, тот — красным, потом снова зеленым, но он стоял как вкопанный.

— В чем дело, сынок? — осведомился полицейский. — Цвета не нравятся?

Ничего не скажешь, мило.

Или возьмем боксеров. Раньше их редко принимали за лордов; а что теперь? Зовутся они «Сирил», «Перси», «Кларенс», и ведут себя соответственно. Я помню время, когда Малыш (alias Убивец из Хобокена) отвечал на вопрос о матче с Бычком (alias Угроза Миру): «Чего-чего? Да я его замочу». Теперь он заметит: «Как вам сказать? Здесь есть и pro, и contra. Трудно предсказать исход поединка, когда речь идет о борцах самого высокого класса. Предположим, однако — хотя я могу и ошибиться, — что я одержу победу на двадцать четвертом раунде. Мой менеджер, склонный, простите, к сленгу, говорит, что именно тогда гаду придет каюк».

Не так давно одному боксеру попался противник, который нанес сокрушительный удар в то место, где была бы третья пуговица от жилета. Бледный менеджер смотрел на это из-за веревок, а когда кончился раунд, спросил подопечного:

— Джо, ну как ты?

— Прекрасно, — отвечал тот. — А ты?

Так и слышишь радостные крики самой Эмили Пост.