Уголовники, и те изменились. Из Нью-Джерси сообщают, что неизвестный субъект ударил ножом Джеймса Ф. Добсона, зашел спереди, и виновато поцокал языком.

— Прошу прощения, — сказал он, — обознался. Как просто, как по-мужски! Ошибся — извинись.

Или вот вам еще. В одном мотеле (Массачусетс) висит табличка с просьбой убирать перед отъездом. «Ну, конечно, как же иначе!» — воскликнул постоялец и унес с собой две настольные лампы, чернильницу, перо, краснодеревый столик, пепельницу, четыре простыни, две наволочки, две поролоновые подушки, два пледа, два покрывала, два бокала, занавеску для ванной. Словом, убрал, как мог, хотя пришлось оставить кровати, матрасы и телевизор.

Да, нынешний девиз Америки — «Манеры превыше всего». Правда, не все это знают. Например, «худощавый пожилой субъект в фетровой шляпе» привлек внимание полицейских тем, что дергал за турникет и проникал в метро. Однако суть в том, что даже в суде, перед судьей Дж. Р. Старли, он шляпы не снял. Служитель попытался исправить дело, но тщетно. Так субъект и сидел до конца, хотя мог бы знать, что это не принято. («Если вы не частный сыщик, — пишет мисс Пост, — непременно снимайте шляпу в закрытом помещении».)

Счастлив обличить невежу в печати. Это Майкл Рафферти, 67 лет, проживающий в Бруклине на Миртл Авеню, 812. Да, Майк, зло даром не проходит.

Вернувшись в Лондон, я обнаружил, что не зря уезжал даже на такой краткий срок. Издатели изменились. Там, где раньше звучало: «Брысь!», я слышал: «Заходите, мой дорогой, расскажите нам про Америку». Теперь, когда, позавтракав в Беркли, вы ужинаете в Сторк Клубе, трудно поверить, что в 1904 году человек, пишущий по-английски и побывавший в Америке, ценился как древний странник. Скажем, через несколько недель в «Тит-Битс» мне платили гинею за статью о нью-йоркской толпе, а «Сэндоу'з Мэгэзин» — целых 30 шиллингов за описание того счастливого дня, когда я побывал на тренировке Маккоя. В общем, ясно.

Теперь я был важной персоной. Когда приходилось объяснять британской публике что-нибудь американское, говорили: «А Вудхауз? Уж он-то знает». Доходы мои взвивались вверх, как вспугнутый фазан. Я заработал 505 фунтов 1 шилл. 7 пенсов в 1906 г. и 527 ф. 17 ш. 1 п. в 1907, а 17 ноября 1907 отхватил 203 ф. 4 ш. 9 п. Если бы в тот же день я не приобрел подержанный автомобиль (450 ф.) и не разбил его за неделю, я скоро стал бы одним из толстосумов, которых все так не любят. Происшествие с машиной вернуло меня на прежнее место и с большим, натужным трудом удалось мне опять собраться в Америку.

Было это весной 1909.

Я все еще вел в «Глобе» колонку «А кстати» и предполагал, что дней через девятнадцать, печально оглядываясь, подамся на соляные прииски. Однако на шестой день случилась странная штука. Я принес два рассказа и за одно утро продал их в «Космополитэн» (200 д.) и «Колльер» (300). В то время это соответствовало примерно 40 и 60 фунтам, и меня, получавшего гиней по десять, открытие буквально потрясло, словно я нашел австралийского дядю. Вот это я понимаю, сказал я.

Конечно, Нью-Йорк дороже Лондона, но и там можно было жить долларов на 500, особенно если под рукой добрый старый «Колльер» и благородный «Космополитэн». Злосчастному «Глобу» я отказал в мгновение ока. Потом, пылая надеждой, снял номер в отеле «Герцог» (Гринвпч-Вилледж) и разместился там с подержанной машинкой, бумагой, карандашами, конвертами и словарем Бартлетта, без которого нет и не может быть литературного успеха.

Не знаю, настолько ли он помог другим; не знаю и того, что бы я без него делал. Случилось так, что я не очень умен, мне трудно что-нибудь придумать, но дайте мне Бартлетта — и, пожалуйста!

Понять не могу, как это ему удается. Хорошенькое дело, 3 000 000 цитат (если не больше)! Как он начал, понять легко. Так и вижу — ходит, бродит, насвистывает, а мать кричит из окна:

— Джонни, ну что ты слоняешься? Неужели нечего делать?

— Делать? — удивляется Бартлет (р. 1820, Плимут, Масс.)

— Ну, поработай в саду.

— Еще чего!

— Покружи волчок.

— А зачем?

— Тогда составь словарь крылатых слов, цитат и выражений.

Лицо его осветилось. Он, можно сказать, ожил.

— Мать, — сказал он, — ты права. Всякие эти «Быть или не быть», да? Бегу! Начинаю! Где бумага? Карандашика нет?

Что ж, прекрасно. А что потом? Не поверю, что он знал все на память и мог сказать с ходу, что изрек Альд Мануций в 1472 г., а Нарсис Ашилль, граф де Сальванди — в 1797. Наверное, расспрашивал.

— Ничего хорошенького не слыхали? — припирал он к стене собеседника.

— Вот Шекспир…

— Шекспира у меня хватает.

— А как вам Плиний Младший?

— Это еще кто такой? Что ж, валяйте,

— Плиний заметил: «То, что влечет нас в море или на сушу, легко перепутать, если смотришь вблизи».

— Ну, знаете! Собеседник цепенеет.

— Если это сгодилось Плинию Младшему, то уж пучеглазому трутню из Плимута, 1820…

— Ну, ладно, зачем горячиться? А Старший у вас есть?

— Тот сказал: «Все можно смягчить маслом оливы».

— Как, как?

— Маслом оливы. Смягчить.

— А сардинку? — парирует Бартлет. — Ладно, чего там, запишу, хотя чушь какая-то.

Так он и творил. Сперва в словаре было 225 с, а в последнем издании — 1254, не говоря о 577 с. указателя. Конечно, общество получилось смешанное, как в Консервативном Клубе, который снизил планку, чтобы набрать побольше народу.

Раньше вы не могли попасть к Бартлету, если вы — не Ричард Бэтел, лорд Уэсбери (1800–1873) или кто-нибудь в этом духе, а теперь просто не знаешь, с кем встретишься. Гавриил Романович Державин (1743–1816) часто говорит Алексису Шарлю Анри де Токвилю (1805–1859), что он совсем извелся.

— Видит Бог, я не чванлив, — сетует он, — но когда рядом с тобой этот Вудхауз или автор книги «Сорви банк в Монте-Карло»… Нет, не могу!

Алексис Шарль Анри разделяет его чувства. «Куда катится мир?» — вздыхают они.

Но мы тебя любим, Бартлет, несмотря ни на что. Где бы я был без твоей безотказной опеки, помощи, любви? Ну, братцы, взяли:

Печально глядя на отель «Герцог», я с ужасом заметил, что за 47 лет нашего знакомства он превратился в шикарное место, где можно что ни вечер плясать маримбу. В 1909 году там ютились бедные писатели, не склонные к танцам. За неделю, включая еду, мы платили столько, сколько теперь даем на чай (ладно, ладно, два раза) и еще спасибо, что с нас не брали больше, а то я прогорел бы за первый же месяц.

Дело в том, что я обнаружил неприятное обстоятельство: диалог мне давался, юмор — тоже (на мой взгляд), а вот объем — ни в какую. После многообещающего начала я становился в тупик. Если бы не цены, дай им Бог здоровья, я бы умер с голоду.

Где-то я писал (да, в «Задохнуться можно»), что английские отцы города, то есть сельского местечка, стремятся обеспечить кабачком каждого жителя. Так обстояло дело и в Нью-Йорке, если заменить кабачок журналом — по грошовому листку на читателя. Благодаря им, я получал необходимые калории.

Не так уж много, замечу. Листки отличались суровостью. Спасибо, если дадут 50 д. за рассказ. Но, все-таки, 50 — там, 50 — здесь, и тянешь, платишь в отеле, а то и закусишь в приличном заведении. Мало того, через год открылся журнал «Ярмарка тщеславия», и меня взяли туда театральным критиком.

Тут я краснею. Мне известно, какой ранг занимают эти критики. Никто их не любит, и правильно делает, ибо они ночные твари. Видел кто-нибудь днем театрального критика? Сомневаюсь. Они — как тать в нощи, а что в этом хорошего? Ни-че-го.