Когда я писал для грошовых изданий, гадая, когда доведется в следующий раз выпить кофе, я нередко тосковал по системе, распространенной в XVIII столетии (если помните, об этом сказано в Предисловии). Какая жизнь! Ни тебе слез, ни крови, ни пота. Пробеги список пэров и выбери покровителя.

Тут нужен слабоумный, но все они были хороши, а без наших жутких налогов могли спокойно швыряться кошельками. Иногда подходящего лорда указывал добрый друг.

— Чем тебе плох Сангазур? — говорил он. — Я знаком с нянькой, которая его уронила. Польсти ему, сколько надо, и положись на Бога. Да, не забывай вставлять «Ваша светлость».

Я не совсем уверен, как это все шло. Видимо, вы ждали, когда намеченная жертва напишет стихи, а потом болтались у нее в передней, пока вас не примут. Лорд лежал на диване, листая тогдашний журнал. Когда он произносил: «Да?» или «Кого это черти носят?», вы объясняли, что пришли на него взглянуть.

— Нет-нет, ваша светлость! — говорили вы. — Не затрудняйте себя, читайте! Только взглянуть.

И прибавляли, что особенно привлекает вас благородный лоб, за которым слагалась «Ода весне». Эффект не заставлял себя ждать.

— Ой, правда? — восклицал юный пэр, смущенно выводя вензеля левой (или правой) ногой. — Вам понравилось?

— Понравилось! — восклицали и вы. — Да я вознесся на седьмое небо. Скажем, строка: «Весенний день, о ты, весенний день!» Как это вам удается, ваша светлость?

— Да так, знаете, как-то…

— Гений! Гений! Простите, ваша светлость, вы регулярно трудитесь или ожидаете вдохновения?

— Да как когда… А вот вы, часом, не пишете? Такой умный молодой человек… Пишете, а?

— Бывает, ваша светлость. Конечно, до вас мне далеко, Но — бывает, пописываю.

— И как, выгодно?

— Ну что вы, ваша светлость! Теперь без патрона не прожить, а где их взять, патронов? Но что там!.. Как это у вас, ваша светлость? «Весенний день, о ты, весенний день, Когда кукушке куковать не лень». Поразительно!

— Неплохо, э? Мне и самому нравится. А кстати, почему бы вам не взять меня в патроны?

— О, ваша светлость! Какое благородство!

— Значит, заметано. Скажите дворецкому, чтобы дал вам полный кошелек.

Недавно я заметил, что патроны возвращаются. Дело было так: в одной статье я, по ходу рассуждений, поместил свой номер телефона. «Каждый человек, живший в Нью-Йорке, — писал я, — должен рано или поздно решить, будет ли его номер в телефонной книге. Или номер есть, или его нет. Третьего не дано». Сам я, должно быть, дал свой номер, чтобы было что почитать долгим зимним вечером. Смотрите, как красиво:

«Вудхауз, П.Г. Парк-ав. 1000 Б-8-50-29».

Куда благозвучней, чем «Вудак, Норма Л., там-то и там-то, М-8-43-76», которая идет прямо передо мной, или «Вудчик, Дж. Д., там-то и там-то, М-6-49-33» (сразу после). Вообще-то ничего, бывает хуже, но все-таки далеко им до «Вудхауз, П.Г. Парк-ав.» и так далее.

Когда мной овладевает печаль, я открываю нужную страницу, и сердце возносится горе. «Вудхауз. П.Г, — шепчу я, — Парк-ав. 1000… В-8… 50–29…». Да, красиво.

Конечно, тут есть опасность — вас окатят презрением гордецы, имея в виду, что такому ничтожеству незачем скрывать свой номер, кто ему позвонит!

Однако я стоял на своем, внедряя в умы свой адрес и номер (Вудхауз П.Г., Парк-ав. 1000, Б-8-50-29, если забыли). Шут с ними, с гордецами. Чем я выше, в конце концов, Аак-лус, Вальбурги Э. или Циттфельда, Сэм?

Так вот, мне стали звонить, человека по два — по три в день. Трудно поверить, но один субъект из Пасадены (Калифорния) сообщил, что пишу я мерзко, читать он меня не станет ни за какие деньги, но очерки еще ничего, а потому он хочет прислать мне изображение голой красотки на берегу Луары. Я согласился — кто тут откажется? — и она висит над моим письменным столом. Веду же я к тому, что не только поклонники могут выказать добрую волю.

Мы, творцы, живем творчеством, но иногда что-нибудь нужно. Если патроны и впрямь возвращаются, надо их поддержать.

В данный момент мне не помешали бы:

Мячи для гольфа.

Табак.

«Роллс-ройс».

Собачий корм для 1) фокстерьера, 2) пекинеса, 3) еще одного пекинеса.

Кошачий корм (она любит горошек).

Бриллиантовое ожерелье (для жены).

Можно и ящик шампанского, и теплые вещи. Акции стального треста? Что ж, это неплохо.

Что ж, любезный Уинклер, время шло, и, следуя методу Джонса (книга, книга, книга, не говоря о рассказах и мюзиклах, вылетавших из меня, словно летучие мыши из амбара), следуя этому методу, я достиг сравнительного благосостояния. Двадцать один роман печатали в «Сатердей Ивнинг Ревью», из номера в номер, и за второй я получил 5 тысяч, за третий — 7500, за четвертый — 10000, а за пятый — целых 20.

Что до последней дюжины, я получал по 40000 за штуку. Неплохо, даже очень неплохо, но я всегда понимал, что не принадлежу к великим. Как Дживс, я знаю свое место, а оно — в дальнем конце стола, среди самой мелкой челяди.

Поставляю я «легкое чтиво», а тех, кто это делает, иногда именуют юмористами, но непременно презирают. Высокоумный люд кривит губы. Если я вам скажу, что в последнем номере «Нью-Йорка» меня назвали болбочущим эльфом, вы поймете, каких высот достигла злосчастная тенденция.

Это даром не проходит. Если человека называют «б. э.», он падает духом. Он не ест овсянку, он бродит, выпятив губы подкидывая камешки, он держит руки в карманах. Еще немного, и он переключится на серьезные книги о социальных условиях, а мир потеряет юмориста. При таком положении дел они исчезнут скоро. Веселый, голосистый хор и так сменился одиноким писком. Из чащи еще доносится звонкий голос Бродяги,[42] но как только лорд Бивербрук или другой газетный магистр назовет его болбочущим эльфом, он сдастся, и что же тогда будет?

Особенно заметно это в Америке. Если вы встретите существо, которое крадется боком, словно кошка в чужом дворе, где в нее могут метнуть камень, не думайте, что это — преступник, которого ловят в тридцати штатах. Нет, это — юморист.

Недавно я издал антологию современного американского юмора, и очень горжусь, несчастных надо поддерживать. Издай антологию, и эти изгои расцветут, как политый сад. С удивлением обнаружив, что кто-то видит в них Божьих тварей, они решают, что мир не так уж плох, сыплют стрихнин обратно в баночку и выходят из дома через дверь, а не через окно седьмого этажа. Мое обращение к ним («Не дадите ли рассказик?») было первым приятным событием за последние двадцать лет. Фрэнк Салливан, к примеру, ходил по Саратоге, распевая, как жаворонок.

Приведу три суждения о том, почему «легкое чтиво» пошло на убыль — мое, покойного Расселла Мэлони и Уолкотта Гиббса. Начну с моего.

Мне кажется, юмористов пришибает отношение тех, с кем они общаются в начале жизни. Поступив в школу, они оказываются в одной из двух групп. Если они просто шутят, их считают идиотами. Если они склонны к сатире, их считают вредными. И тех, и других не любят, и при возможности бьют. Во всяком случае, так было при мне. Сам я как-то уберегся, может быть — потому что весил 12 стоунов[43] с лишним и неплохо боксировал, остальные же эльфы перестали шутить примерно в 1899 году.

Рассел Мэлони полагает, что юмористами обычно были карлики. Действительно, в Средние века знать и богачи считали очень смешными тех, кто мал ростом или хотя бы сгорблен. Каждый, в ком было не больше пятидесяти дюймов,[44] вступал без долгих слов на стезю юмора. Ему давали колпак и шест с бубенчиками, а там и велели смешить публику. Кормили неплохо, работа — легкая, и карлики старались, как могли.

Теперь, продолжает Мэлони, смешат «маленькие люди» в другом, нематериальном смысле — те, кто боится перейти дорогу или обналичить чек и может долго стоять, глядя в пространство. Юмористов мало потому, что приличная сигарета любого из 12 сортов начисто снимает эти странности, превращая вас в бодряка, здоровяка и супермена.