Вскоре ему пришлось замедлить ход, он, тяжело дыша, вышел на покрытую снегом городскую площадь, где стояла статуя Костюшко в эполетах, покрытых белым снегом. Дьяпа носилась кругом, исчезая в сугробах, а Ян поддался волшебству безмятежного мгновения.

Однако от этой идиллии вскоре не осталось и следа, когда раздался высокий голосок Александра. Он указывал на другой конец площади и кричал:

– Tatus! Tatus![14]

Ян обернулся. В дальнем конце площади на главной улице между высокими зданиями делового района появился конвой немецких грузовиков, танков и транспортеров для перевозки личного состава. Все было помечено буквой «G» – танковая группировка Гудериана. Вся эта зловещая процессия медленно и безмолвно двигалась по главной улице, резко контрастируя с зимней площадью, напоминавшей страну чудес. Хотя за эти последние два года Шукальский закалился и спокойнее смотрел на оккупировавшие страну войска, но, увидев их в таком количестве и с таким вооружением, он подхватил Александра на руки. Дьяпа инстинктивно подбежала и прижалась к ногам хозяина.

Глядя на катившиеся мимо них серые танки, Ян прижимал Александра к себе до тех пор, пока тот не стал вертеться от неудобного положения. Ян заметил, что многие из солдат – чисто выбритые молодые люди, с молочного цвета кожей, розовыми щеками, ледяными глазами и нордическими чертами, унаследованными от своих предков.

Ян инстинктивно подался назад, ища безопасности в дверном проеме. Снова, как мелодия неприятной песни, слова Пиотра Вайды отдались в его сознании. Он тогда говорил: «В исповедальне этот молодой солдат сказал мне еще кое-что. Он говорил о том, что они называют «Lebensborn».[15]

Ян Шукальский крепко зажмурил глаза. Но голос священника все равно отдавался эхом в его ушах: «Это план, осуществляемый СС, чтобы заселить Германию чистой тевтонской расой. Они похищают светловолосых и голубоглазых детей покоренных народов, отдают их в немецкие семьи, где их воспитывают как немцев. Не имеет значения, поляки они, голландцы или чехи. Если ребенок соответствует идеальным критериям совершенства, определенными Гитлером, его крадут у настоящих родителей и…»

– Tatus! – раздался приглушенный голос Александра. Шукальский взглянул на него. Он обнял ребенка так крепко, что лицо того совсем исчезло в его пальто.

– Алекс, – прошептал он.

Затем он поднял голову. Конвой исчез, он прошел через город и отправился на русский фронт.

Шукальский не терял времени. Прежде чем вернуться домой к рождественскому обеду, надо было кое-что сделать. На это уйдет всего несколько минут. Взяв веревку от санок и позвав Дьяпу, он быстро пошел к костелу.

– Пиотр, – тихо произнес он, осторожно опуская ребенка на пол.

Священник обернулся и тут же заулыбался.

– Ян! И маленький Алекс! – Пиотр наклонился и положил тяжелую руку ребенку на голову. – Счастливого Рождества и благослови тебя Господь, Александр. – Выпрямившись, он увидел, как серьезно лицо врача. – Значит, это не дружеский визит?

Доктор хотел улыбнуться, но у него ничего не получилось.

– Заходите, и присядем. Литургия начнется еще не скоро. Я просто расхаживаю здесь, чтобы согреться.

Пиотр засунул руки в карманы длинной черной рясы и прислонился к столу.

– Что случилось, Ян?

– Пиотр, я вот все думаю. Поймите, я ничего не обещаю, но постараюсь. Я хочу придумать что-нибудь, дабы у немецкого солдата нашелся повод не возвращаться в лагерь.

Отец Вайда закрыл глаза и с облегчением кивнул.

– Спасибо, – пробормотал он.

– Пиотр, я хочу, чтобы вы поняли, что я так поступаю не из альтруистических побуждений. В данном случае мною движет иное побуждение, чем вами. Я лишь хочу спасти этот город от уничтожения.

– Ваше побуждение меня не касается.

– Пиотр, вы должны знать, что мне наплевать, если он сдохнет. Я просто не хочу, чтобы он совершил самоубийство и тем самым стал причиной гибели этого города. Я лишь постараюсь продлить его увольнение от службы, чтобы он мог бежать.

Священник взял руку Шукальского и пожал ее.

– Ян, спасибо за то, что вы делаете. В конце концов, нами движет одна цель, мы оба боремся за Польшу. Послушайте, что вы собираетесь делать?

– Пришлите завтра этого солдата ко мне в больницу, и я посмотрю, что можно придумать.

Быстро повернувшись, Ян Шукальский торопливо покинул ризницу, таща маленького Александра за собой, и вышел на освещенную полуденным солнцем улицу.

Легкий снежок, выпавший под конец рождественской ночи, помог незаметно передвигаться двум темным фигурам, осторожно пробиравшимся по пустынным улицам еврейского квартала Зофии. Пока они крались мимо темных дверных проемов и разбитых окон, Бену Якоби пришлось сдерживать охвативший его страх. Крепкий и храбрый Брунек Матушек вселял в него некоторое спокойствие, и старый аптекарь шел за ним по пятам.

В гетто царили тишина и запустение, но полтора года назад здесь раздавались пронзительные вопли. В тот день, спустя несколько месяцев после начала блицкрига, нацисты вошли в этот квартал, выгнали людей на улицы, затем методично разграбили все дома. Бен Якоби в то время лечил животных на дальней ферме. Он вернулся поздно ночью и увидел, что весеннее небо озаряют костры, и издалека услышал крики перепуганных людей, которых куда-то увозили.

Бен Якоби хорошо помнил ту ночь, когда он обнаружил в аптеке среди развалин тело своей жены. Мойше и Эстер Бромберг нашли его и увели с собой. За полтора года, прошедшие с тех пор, Якоби сюда ни разу не возвращался. Но сейчас он вернулся, среди ночи пробравшись через город, и, хотя Зофия в этот час была безмолвна, в ушах старика все еще звучали крики этой бойни. На это дело Давид Риш хотел пойти вместе с Брунеком, но Бен настоял, чтобы взяли его. Одному ему было известно, где хранятся нужные химикаты для изготовления нитроглицерина. Он сердцем чувствовал это место, которого боялся, и только здесь мог черпать силы.

Матушек и старый, но решительный Якоби после заката солнца пешком отправились в путь и подошли к окраине еврейского гетто как раз после полуночи. В далеких окнах горело несколько рождественских огней, но других признаков жизни не замечалось. В этот холодный час дома не сиделось только этим двум заговорщикам да нацистским патрулям.

Когда они достигли разбитой аптеки, Якоби вынужден был остановиться и прислониться к стене.

– Мне надо отдышаться, – шепотом сказал он.

– С вами все в порядке?

Якоби кивнул. Холодный пот на его лице и шее превратился в кружевной иней, но он даже не попытался смахнуть его. Его изнеможение объяснялось не физической усталостью, а ужасом, охватившим его. Ему пришлось ртом ловить холодный зимний воздух.

– Хорошо, – наконец прошептал он. – Давайте войдем.

Аптека была полностью разрушена, внутри сохранилось лишь несколько пустых полок. Они пробрались через обломки к задней стене. Вот здесь Бен Якоби и припрятал большинство запасов, и именно здесь нацисты методично старались разрушить все. Брунек чиркнул спичкой, заглянул в шкафы и убедился, что все лучшее давно исчезло.

– Все же они кое-что оставили, – прошептал он, жестом подзывая старика, который передвигался, будто во сне. – Что это?

Аптекарь чиркнул спичкой и заглянул в ящик. Сверкнуло несколько запыленных бутылок.

– Слабительное, – прошептал он в ответ. – Средства от болей в желудке. Но здесь… – Он протянул дрожавшую руку. Держа банку перед глазами, он ликующим голосом произнес: – Глицерин!

Брунек взял у него банку и быстро огляделся вокруг. Вдоль одной стены стояла длинная рабочая скамья, усеянная осколками стекла от разбитого лабораторного оборудования. Мужчины подошли к ней и начали быстро рыться в обломках. Они нашли мензурку, несколько уцелевших бутылок и покрытый пылью градусник.