Лида умела слушать. Она не скрывала своей заинтересованности. Уместно — удивлялась, где надо — делала испуганные глаза. Она чем-то походила на мою Аську, хотя ни в лице, ни в фигуре не было у них ничего общего. К тому же Лида казалась человеком вполне самостоятельным, а Аське с детства самостоятельности хватало лишь на то, чтобы выплюнуть соску, и с тех пор она не слишком-то изменилась. Роднили двух женщин их большие, влажные и доверчивые глаза. Я не могу спокойно видеть такие глаза — хочется быть сильным, смелым, невозмутимым рыцарем «без страха и упрека». А перед Лидой я был всего лишь бедненьким несуразным жалобщиком, сыщиком-неудачником. Было стыдно и, в то же время, легко на душе. Может быть, именно это ощущение древние греки и называли катарсисом?

Лишь однажды Лида возразила мне, когда услышала, что Игорек готовит налет на квартиру Хомяка.

— Обязательно сообщите в милицию! — взволнованно сказала она. — Готовится преступление, и этому нужно помешать.

— А я и помешаю! Подкараулю Пияву в квартире и задам ему такую трепку… такую… Он у меня заречется по чужим квартирам лазать! — и я лихо раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.

Лида пыталась меня образумить, только я стоял на своем: сам должен наказать Игорька, да так, чтобы тот всю жизнь носил на губах вкус моих кулаков. И чтобы — никакой волокиты в этом деле. Да что я, хлюпик какой-нибудь, чтобы милиции жаловаться?

— Ну, как знаешь! — взгляд Лиды стал отстраненным и в нем снова проступило, как тогда, у проруби, выражение насмешки и жалости. И я вдруг остро ощутил, что теряю ее, так и не обретя. Нужно было что-то исправлять, но что и как — я не знал. А Лида уходила все дальше и дальше от меня, хотя и была здесь, рядом, близко.

Потом случилось непоправимое. Она вздохнула, взглянула на часики и холодно сказала:

— Половина первого. Вам пора, Макс!

Это был конец. Я суетливо засобирался, хватаясь то за полушубок, то за шапку. Но отчаяние придало мне наглости, и я вновь опустился на стул.

— Да-да, конечно. Только, ради бога, — еще одну сигарету! — хоть пять минут, да мои!

Лида молча кивнула, щелкнула замком сумочки, которая висела на спинке ее стула, и положила на стол между нами вороненый дамский «браунинг».

— Все понял! Уже ухожу!

Секунда — и я готов: одет, обут, стою в дверях, прощаюсь.

— Пр-риходите еще! — буркнул из комнаты заспанный попугай, но Лида не подтвердила его приглашение. Молча она смотрела на меня.

— Лида… ваш телефон!.. — и нет мне никакого дела до того, откуда у нее пистолет и кому предназначены ее пули. Пусть даже и мне. Я просто люблю ее.

Она улыбнулась и черкнула строчку на блокнотном листке.

— Звоните, Макс. Я с утра на дежурстве. Да, кстати, вы же хотели прикурить, — щелчок спускаемого курка, и на конце пистолетного ствола вспыхивает робкое пламя. Я погрузил в этот огонек свою сигарету и ушел.

Спускаясь по лестнице, я клял себя последними словами. Потерять такую женщину! Только я не сдамся, проучу Игорька и вернусь к ней с победой. Она увидит, что прав все-таки я.

Значит, так: ровно в семь выйду из квартиры Хомяка. Аське, конечно, — ни слова. За домом будут следить. Убедившись, что я «ушел на работу», они снимут пост. Знаю я это хулиганье, не захотят они попусту торчать на морозе. А я поброжу по городу до половины девятого и вернусь обратно в квартиру. Видел я у Аськи на кухне хорошую толкушку для пюре, тяжеленькую такую. Притаюсь за дверью, а когда Пиява сунет в квартиру свою буйную беззубую голову… Лишь бы только они не оказались в квартире раньше меня! В этом деле победителем будет тот, у кого толкушка.

Старец Ананий был крепким сорокапятилетним мужчиной представительной наружности. Однако в общине называли, да и сам он почитал себя «старцем». Ибо не было в душе Андрея Николаевича Митунина никакой легкомысленной пестрости, а имел он душу добротного густо-серого цвета.

Не то, чтобы старец Ананий был чужд мирским соблазнам, но денег ему хватало, славы он не желал, почет уже начинал тяготить, а насчет жены чужой… так и свою-то, Любашу, хоть на четырех баб разменивай. И жил бы благочестивый старец, окруженный заботой «братьев» и «сестер», в покое и благолепии, кабы не смутил его нечистый в образе мужика, назвавшегося Святославом.

Встретились они в квартале от молельного дома, когда старец степенно шествовал домой после Таинства.

Странная это получилась беседа: словно две собаки вынюхивали они друг друга ничего не значащими разговорами. Сперва старец подумал, что Святослав жаждет обращения, и даже обрадовался его молодости, ибо преклонен был средний возраст членов общины. Однако незнакомец заговорил вдруг о старинной иконе, и Ананий понял, что дело здесь не шуточное. Уж не провокатор ли? Не всем ведь по нраву вера истинная. Но слишком уж завлекательно выглядела фотография иконы, которую предъявил ему Святослав. Неужто подлинная «Троица»?

Назначив встречу через два дня, Ананий в тот же вечер откомандировал в Москву «сестру» Дормидонтовну, шуструю пробивную старушку, и та, прилетев через сутки из стольного града, обвешанная покупками, сообщила, что «Троицы» в Третьяковке больше нет.

«Знаем мы эти «реставрации»! — подумал многомудрый старец.

Вторая встреча со Святославом носила уже более деловой характер. Торговались истово. Больше пяти тысяч за икону старец не давал. Святослав громко стучал себя по лбу, утверждая, что он не псих и цену шедевру знает. Старец грозил ему перстом, помахивал у его носа вервием с узелками, которое заменяло ему четки, и постепенно, по «красненькой», набавлял цену. Но и в тот день общего языка они так и не нашли.

Следующая встреча была назначена на квартире Святослава, возле иконы и при деньгах. Сумма к тому времени уже успела вырасти до семи тысяч, но продавец все не сдавался. Ананий твердо решил для себя: «Уступлю еще куска полтора и — амба!» Нельзя же столь бесцеремонно распоряжаться деньгами общины!

Но в назначенное время Святослава дома не оказалось, а патрули, расставленные старцем возле хомячиного дома, выявили, что мужчина — высокий, тридцатилетний, с рыжими усами и в очках — не входил в этот подъезд уже несколько дней. Однако он там все-таки жил — об этом свидетельствовали местные старухи, которых умело опрашивали исподволь престарелые «сестры» Анания.

Этой ночью старец ворочался, будя жену.

— Ну, чего не спишь? — сердилась Любаша. — Спи, коловорот этакий!

Старец сулил ей диавола и продолжал ворочаться, обдумывая перспективы. За «Троицу» Андрея Рублева можно было получить любую сумму — и в рублях, и в неустойчивой, подверженной девальвации, западной валюте. Может быть, даже — миллион! И при этом не было нужды заботиться о вывозке иконы за границу. Был у Анания старый дружок-приятель, который давно уже скупал у старца иконы и древние книги. В средствах он стеснен не был и имел свои каналы.

Ананий, как всегда, встал до света, крепко помолился, побрился, чтобы избавиться от шальной щетины, которая норовила расти из-под самых глаз, и самоблагословил себя на поступок.

На улице было морозно. Поеживаясь под тулупом» старец прошел на автобусную остановку, в переполненном автобусе переехал через заледенелую Каму и вылез на автовокзале. Отсюда не торопясь, пешком, двинулся к знакомому уже дому.

Входя в подъезд, он разминулся со смуглым парнем в синтетической шубе вишневого цвета, который, как показалось Ананию, с нарочитой беззаботностью шел по своим делам. Старец поднялся к квартире Святослава и позвонил в дверь. За дверью молчали. «Мертвая тишина», — подумал Андрей Николаевич и позвонил еще раз, громко, настойчиво.