— Цыц, глупый пират! Не скаль зубы! — сказал капитан и начал гладить собаку.

И тут Мурка всё понял. Сиплый вой шторма, свист в вантах, резкие выкрики на командном мостике — всё это не было игрой. И то, что корабль так сильно качало, что каюта, уже ставшая для Мурки родным домом, потеряла всякую устойчивость, — это тоже не было игрой. Пёс поглядел на иллюминаторы, но их всё время заливало водой. Казалось, что море хочет силой ворваться в каюту.

И тогда Мурке стало страшно, до того страшно, что он весь задрожал. Он пробрался к стене, прижался спиной к ногам капитана, упёрся лапами в переборку и заплакал, заплакал на этот раз, как ребёнок, столкнувшийся лицом к лицу с чем-то непонятным и жутким.

— Ну что ты плачешь, пират? Это ведь только начало, худшее ещё впереди, — утешал его капитан.

И, пока Мурка, непрерывно дрожа, лизал руку капитана, тот объяснял ему, что настоящий судовой пёс не должен бояться моря, что он обязан быть смелым, как лев, и хладнокровным, как тюлень.

— Ты у нас ещё научишься по мачтам лазать, — пообещал он Мурке.

Но пёс всё не успокаивался, и тогда капитан подбодрил его:

— Ничего, Мурка! Вот попадём в Северном море в ад и отправимся на тот свет!..

Буря не унималась, а всё нарастала. Северное море показывало свои зубы. Корабль очень мотало.

Утром у Мурки началась морская болезнь. Мы уже успели поставить кресло на место и привинтить его. Под ним-то и устроился больной Мурка. Он обхватил лапами ножку кресла, упёрся спиной в железный прут, и, как бы сильно ни качало корабль, ему всё-таки удавалось удержаться на месте. Железный прут и четыре ножки кресла — лишь в них была для Мурки единственная надёжная защита от шторма.

Нет ничего более жалостливого, чем собака, страдающая морской болезнью. В глазах её такая печаль и такая мольба о помощи! Хвост безнадёжно обвис, и ни один звук не мог бы заставить её насторожить уши. Она не ест. Лишь усталым тявканьем просит пить. Разговаривать она не умеет, и потому ей не с кем поделиться своими горестями и переживаниями. Она лишь хочет, чтобы её не оставляли одну, чтобы поблизости кто-то находился.

Нас трепало в Северном море два дня. Волны высотой с дом молотили маленький траулер, державший твёрдый курс к Норвежскому морю, на север, туда, где нас ожидала сельдь и бесконечный полярный день. Многие из тех, кто впервые плыл в Атлантику, страдали вместе с Муркой.

Но, как только шторм начал успокаиваться, Мурка стал постепенно оживать. Он уже настораживал временами уши, задирал хвост крючком и был даже не прочь подраться. А затем вдруг шумно потребовал еды.

Когда он впервые после болезни вышел на палубу, то посмотрел на огромное, безбрежное и солнечное море пристально и почтительно. Ведь оно как-никак нагнало страху даже на него — смелого и бесшабашного пса.

Впоследствии нам доставалось и посильнее. Но Мурка больше не страдал морской болезнью. При сильном ветре и при буре он лишь предпочитал не выходить на палубу, а спать в каюте. И правильно делал. На палубе сразу можно было получить по загривку. А собаки, как и ребята, не любят, чтобы их колотили, да ещё обливали при этом холодной и солёной водой.

Я уже давно задумал написать книгу под названием «Как это делается». Там были бы такие главы: «Как пашут», «Как сеют», «Как ловят салаку», «Как ловят язя», «Как ловят угря», «Как рыба уходит с крючка», «Как делается телега», «Как подковывают лошадей», «Коса и её происхождение».

И ещё такие: «Как читают, а как не читают книги», «Как пишут книги», «Как создаётся опера». Получилась бы книга о тех делах, которыми я сам занимался, о вещах, которые сам видел.

Но лучше поговорим о том, как ловят сельдь.

Что оно такое — сельдь?

Хоть сама она редко заходит в Балтийское море, тем не менее её близкая и дальняя родня живёт у самого нашего порога: в эстонских проливах, в Рижском и Финском заливах. Ребята на побережье иногда поют песенку:

В этой песенке есть доля истины. В эстонских водах обитает очень близкая родня селёдки — вьюнковая салака, которая вырастает порой до таких размеров, что селёдка средней величины вполне может за ней спрятаться. Да и обыкновенная салака, которую эстонцы едят чуть ли не каждый день, может гордиться своей роднёй, живущей у берегов Норвегии и в Атлантике. И даже килька, эта крошка с плоским тельцем и острым носиком, может протянуть атлантической сельди свой плавничок и пискнуть: «Здравствуй, тётя!»

Но селёдка, которую мы покупаем в магазине, обычно ловится у берегов Норвегии или Исландии. Называется она или королевским заломом, или исландской, или норвежской сельдью. Иногда же мы покупаем маленькую жирную и очень сочную селёдку, называемую шотландской. Её ловят южнее — неподалёку от Шетландских островов. Туда в последнее время особенно часто заглядывают польские рыбаки.

А то ещё существует крупная и дорогая сельдь с очень белым мясом — беринговская. Её ловят в холодных и опасных водах Берингова моря. Водится сельдь и в Каспийском и в Чёрном морях. Словом, семейство сельдей очень обширно.

Места нашего лова находятся в Норвежском море — между Исландией и Норвегией, а также в северной части Атлантического океана — между Исландией и островом Ян-Майен. Ловим мы королевский залом.

В Северной Атлантике советские рыбаки ловят сельдь преимущественно дрифтерными сетями. Высота каждой сети 10–12 метров, ширина 30 метров. Летними вечерами в воду опускают сразу по сто, по сто десять сетей, так что весь этот хвост растягивается за кораблём километра на три. Все сети прикреплены снизу к толстому канату — вожаку — и образуют общий, так называемый дрифтерный порядок. Вожак достаточно прочен, чтобы можно было не бояться разрыва. Правда, во время сильных штормов бывает, что и такой канат, толщиной в руку, обрывается. Это большая беда. Пропадает несколько десятков сетей и несколько сот метров каната. Разыскать сети, унесённые бурей, почти невозможно.

В летние месяцы сети опускают на глубину от 5 до 30 метров.

Как же ловят сельдь? Как узнают, по какому квадрату океана она движется, в каком направлении и на какой глубине?

Тут есть два помощника — радио и моноскоп. С самого утра радист и капитан сидят в радиорубке и передают сведения о ходе лова флагманскому судну. А с ближними кораблями связь осуществляется при помощи радиотелефона. Траулеры сообщают флагману свой номер, номер квадрата, в котором они находятся, направление сетей, число сетей, температуру воды, глубину, на которую опущены сети, как глубоко движется рыба, сколько её в каждой сети и сколько выловлено за весь день. В эфир посылаются цифры, цифры и цифры. С помощью этой радиоразведки капитан и радист создают себе представление о местонахождении рыбьих косяков, о направлении их хода, о скорости хода. По этим данным приблизительно намечают следующее место лова. Радио — верный и незаменимый помощник моряков, радист — это уши и голос корабля.

Когда же траулер отправляется к новому месту лова, за работу принимается второй помощник рыбаков — моноскоп. Этот аппарат так же, как и эхолот, действует на основе отражения звука. У моноскопа имеется большой зелёный экран, перерезаемый сверху донизу белой светящейся полосой. По краям этой полосы стоят номера: 5, 10, 15, 20, 25 и так до 600. 600 метров — это та предельная глубина, на которой моноскоп ещё может обнаружить рыбий косяк. Если под плывущим траулером появится косяк сельди, то посылаемый моноскопом звук наткнётся на него и, отражённый, вернётся обратно, а светящаяся полоса расплывётся в одном месте, словно белая шляпка гриба. Расплывётся около цифры, обозначающей расстояние в метрах от косяка сельди до киля судна. Даже самый неопытный глаз сумеет безошибочно определить эту глубину, а опытный сумеет ещё довольно точно узнать по форме и размерам грибной шляпки и величину косяка. Ту же задачу выполняет и эхолот, определяющий глубину моря и даже зарисовывающий на бумаге, если нужно, рельеф дна. Эхолоты сельдяных траулеров действуют до глубины 1200 метров. Средняя же глубина Норвежского моря 1900–2000 метров. Звук здесь не достигает дна, но всё же помогает определить, на какой глубине плывёт косяк сельди, с той же точностью, что и моноскоп.