Мы будем внимательно изучать народный эпос, старую сказку, легенду, былину. Но у нас уже настало время для создания новой сказки.

И дело здесь не только в том, что у нас люди вступили в состязание со временем, что они прокладывают пути в тех местах, где еще не ступала нога человеческая, нет, главное в том, что они чувствуют свою правоту. Эта правота позволяет делать большие моральные выводы, без которых возможна только стилизация или шутливая пародия на сказку.

Ну и что же? Возникла ли у нас детская сказка, то есть поэтически-фантастическое повествование, утверждающее новые идеи и факты, а не та прежняя сказка - пародийная или откровенно-дидактическая?

Надо прямо сказать: у нас еще нет такой сказки. Во всяком случае, то немногое, что в этом роде написано, еще не может заменить по своей простоте, законченности и занимательности старинную "Красную Шапочку" или "Аленький цветочек"?

В чем же тут дело? Может быть, в тенденциозности наших детских сказок, в их морали? Но ведь и в "Красной Шапочке" есть мораль, да еще какая назидательная! Ежели тебя послали по делу, так не останавливайся по дороге я не разговаривай с незнакомыми, а то еще, чего доброго, незнакомец окажется волком. Да ведь это такое наставление, которое ни одному ребенку не может быть по вкусу! А между тем "Красную Шапочку" дети готовы слушать двадцать раз подряд. Это потому, что каждое положение в этой сказке так ясно, по своей обстановке, последовательности и логике мотивов, что любой ребенок может поставить себя на место героини сказки, может играть в Красную Шапочку. Даже в андерсеновских сказках, с более сложной моралью, эта мораль подается в таких конкретных, умно и бережно подобранных деталях, что ребята радуются каждому повороту, видят и переживают каждую мелочь. А вывод? Вывод они невольно делают сами - и не в конце сказки, а на всем ее протяжении.

Беда наших новых сказок не в их морали, а в аллегоризме- Детали играют в них второстепенную, декоративную роль. А самое действие лишено какой бы то ни было конкретности.

Почему "Мальчиш Плохиш" в сказке Гайдара "О военной тайне" предает "буржуинам" своих товарищей, помогающих Красной Армии? Очевидно), только потому, что его зовут Плохиш. Никакими характерными чертами - ни личными, ни социальными - он не наделен. А между тем, при всей условности, сказка нуждается в отчетливой мотивировке поступков, в разнообразии характеров и голосов. Не то вместо сказки получается какая-то аллегория в духе XVIII века, где герои охарактеризованы одними только именами: княгиня Ветрона, королевич Добронрав, царевна Отрада или Услада.

Только временами улавливаем мы в этой сказке живую, смелую, по-мальчишески веселую интонацию Гайдара, умеющего говорить с малышами так ласково и просто ("Ушел Мальчиш, лег спать, но не спится ему, ну никак не засыпается..."). Основной же стиль сказки однообразно-приподнятый, без модуляций. Почти в одном тоне и ритме разговаривают "Краснозвездный всадник", отец и брат "Мальчиша" и даже "Главный буржуин".

"Ах вы, негодные трусищи-буржуищи! - восклицает предводитель всех "буржуинов". - Как это вы не можете разбить такого маловатого?"

Эта однообразная мажорность ослабляет эффект сказки, в замысле которой есть и поэтичность, и неподдельная искренность.

Совсем по-другому написаны повести Гайдара - "Р.В.С." и "Школа", произведения не менее романтические, но гораздо больше связанные с реальностью.

В "Школе" поступки героев вполне убедительны. Читатель верит, что Борис Гориков, сын расстрелянного солдата-большевика, должен в конце концов разобраться в разноголосых политических спорах Февральской революции и сделаться большевиком. И все же это происходит не так просто. Герой повести зарабатывает свои убеждения той ценой, какой они действительно достаются живому человеку. И красноармейцем он становится тоже не сразу: в первом же горячем деле он бросает бомбу, забыв о предохранителе, а вместо того чтобы ударить врага прикладом винтовки, по-ребячьи кусает его за палец.

В повести есть настоящие наблюдения, которые позволяют верить в правдивость автора и его книжки. Как прочно запоминается, например, сухая травинка, прилипшая к письму, которое привез с фронта солдат, весь пропитанный тяжелым запахом йодоформа.

Есть в ней и та теплота и верность тона, которые волнуют читателя сильнее всяких художественных образов ("Рядом с матерью стоял перепачканный в глине, промокший до нитки, самый дорогой для меня солдат - мой отец").

Красноармейский командир в этой повести, бывший сапожник, надел в Октябрьские дни праздничный костюм и только что сшитые им на заказ хромовые сапоги и с тех пор, как выражается он сам, "ударился навек в революцию".

Прочитав книгу, двенадцатилетний читатель чувствует, что автор, как и его герой, тоже ударился навек в революцию.

И за это читатель любит Гайдара.

Отчего же на сказку у Гайдара не хватило теплоты, наблюдательности, драматизма? Ведь и в сказке вы узнаете его почерк, его манеру говорить с маленьким читателем, как с товарищем и будущим соратником. И пишет он о той же гражданской войне, которую сам пережил. И даже герой у него в сказке почти такой же, как и в повести, - мальчик, который попал на войну.

Очевидно, автор считал, что в сказке не может быть места подробностям сухим травинкам и хромовым сапогам, что в сказке нужно только самое крупное обобщение. Вот красные, а вот белые, вот доблестный герой, а вот гнусный изменник.

Ну что же, в каком-то смысле это правильно. Сказка действительно живет не разрозненными, бытовыми подробностями, а обобщением.

Но обобщение не должно быть общим местом.

И повести и сказке в равной мере нужен материал: быт, люди, вещи. Разница только в том, что для сказки надо из груды материала отбирать самое принципиальное, самое меткое и самое простое.

Не только бытовая, но даже и волшебная сказка требует реальных подробностей. Вспомните пестрые и шумные восточные базары "Тысячи и одной ночи". Вспомните церемонный императорский двор в андерсеновском "Соловье" и почти такой же церемонный птичий двор в "Гадком утенке". Вспомните, наконец, любую из былин о кулачных боях на новгородском мосту или о богатырской заставе под Киевом. Везде - быт, живые люди, характеры. Да еще какие характеры, - сложные, с юмором, с причудой!

Если есть такие характеры в сказке, в ней может быть и живое действие, и настоящая борьба без предрешенного исхода, а не аллегория и риторика под видом сказочной фабулы {В последнем издании статьи ("Воспитание словом", 1964) автором сделано следующее подстрочное примечание: "Статья эта писалась в то время, когда еще не было таких современных сказочников, как талантливая шведская писательница Астрид Линдгрен и замечательный итальянский поэт и прозаик Джанни Родари.}.

5. Повесть о детях и для детей

Когда-то, в самую раннюю пору революции, о детской повести можно было сказать почти то же, что мы говорим сейчас о сказке. Первая повесть была так же бедна содержанием и условна, как та сказка, которая появилась у нас только теперь, после снятия с нее педагогического запрета {47}.

Новая повесть о новом быте, адресованная новому читателю - ребенку, была не только нужна, - в ней чувствовалась уже настоятельная необходимость.

А между тем вырваться из круга традиций предреволюционной детской литературы было не так-то легко.

От недавнего прошлого наша детская библиотека получила наследство большое, но весьма сомнительное. Каталоги книг, изданных перед революцией для детей, - это объемистые томы аннотаций.

Чего тут только не было! Астрономия, зоология, руководство для собирателей бабочек, жизнь и быт разных народов, мифы Древней Греции...

А какой длинный перечень романов для юношества, повестей для старшего возраста, сказок и рассказов для младшего!

В этом перечне изредка мелькали имена Доде {48}, Диккенса, Гюго, Толстого, Тургенева, Короленко, попадались книжки Элизы Ожешко {49} и Марии Конопницкой {50}, но, пожалуй, больше всего было популярных повестей, принадлежавших неутомимому перу англо-американских детских писательниц и их менее преуспевавших сестер, писавших по-русски.