- Я бы хотел... - неуверенно произнес он. И ошеломленно замолчал. Девушка отложила книгу и подняла на него глаза.

- Зубы? - понимающе спросила она.

Человек без имени, молча, потеряв от боли способность удивляться, смотрел на ту, что умерла несколько лет назад.

- Острая боль? - снова участливо спросила девушка, сочувствующе глядя на синие круги под его глазами.

Человек без имени все так же молча кивнул.

- Я сейчас выпишу вам карточку, и с ней по коридору направо, третий этаж, 13 кабинет. Там дежурный врач.

Она достала чистый бланк и быстро принялась заполнять его, ничего не спрашивая и не поднимая глаз.

- Возьмите, - протянула она в окошечко заполненный лист, и, встретив кричащий и вопрошающий взгляд человека без имени, торопливо прижала палец к губам. - Не сейчас. Не здесь...

Недоговорив, девушка взяла в руки отложенную книгу и углубилась в чтение.

Человек без имени послушно зашагал по коридору направо, снова не ощущая ничего, кроме собственной боли.

На темной холодной лестнице он запутался в липкой, мягкой паутине, машинально-гадливо смахнул ее с лица, отогнал рукой пару испуганных летучих мышей, и чуть не упал, наступив на хвост большой серой крысы, убежавшей со страшным писком куда-то в угол.

Дверь кабинета № 13 была оббита жестью, и из-за нее не доносилось ни звука. Человек без имени осторожно постучал. За дверью что-то шумно упало, послышались торопливые шаги и звяканье брошенного в таз железа, потом хриплый, но какой-то знакомый голос произнес:

- Войдите.

Человек без имени открыл тяжелую дверь и вошел. Резкий свет ослепил его, он несколько мгновений стоял, зажмурившись, потом осторожно открыл глаза. Прямо перед ним стояло обычное зубное кресло со всеми нужными приспособлениями. В углу, за столом, сидел странного вида человек в белом халате и чернух очках, чем-то ужасно напоминающий Ивана Ивановича, и потому совсем не похожий на зубного врача. Он поднялся из-за стола, оказавшись неожиданно довольно высокого роста, и заговорчески улыбнулся, обнажив гнилые желтые зубы:

- Острая боль?

Человек без имени кивнул и протянул записку и карточку, уловив краем глаза свою бывшую фамилию на ней и три странные цифры в углу, обозначающие, видимо, номер: 666. Человек без имени вздрогнул и сделал было шаг назад, но врач торопливо выдернул из его рук и то и другое, и как-то странно подергивая щекой, словно сдерживая рвущийся смех, быстро просмотрел записку.

- Угу, угу, ну, тут все ясно. Иван Иванович, как же, помню, милейший человек. Что ж вы, батенька, на себя рукой махнули? Зубы - это серьезное дело, это вам не гвозди в стены забивать. У меня был один знакомый, гвоздь в стену забивал, да и проткнул палец-то. Четыре дня с забинтованным ходил, а на пятый возьми, да помри. Да что же вы стоите-то? Садитесь, садитесь.

Человек без имени уперся спиной в дверь и изо всех сил нажал на нее. Дверь не поддалась. Врач в то же мгновенье очутился рядом с ним и успокаивающе забубнил, ведя его к креслу за рукав:

- Сделаем все в лучшем виде. Вот увидите. Встанете с кресла совсем другим человеком. А то, что же это? Так и умереть недолго. Зубы - вещь серьезная. Опять же, сколько можно мучиться? Всему же есть предел, и терпению тоже. И боли. А они у вас, батенька, как раз уже на пределе. Так что вы вовремя, куда же еще тянуть и зачем?

Человек без имени, подчиняясь движению чужих рук, неохотно опустился в кресло. Щека врача дернулась в последний раз, и врач дико захохотал, вновь обнажив желтые гнилые зубы. Кресло неожиданно стало расти, из подлокотников и спинки полезли прутья тонкой, не рвущейся проволоки, опутывая все тело сидящего. Голову зажали тиски стальных рук. Человек без имени с ужасом увидел, как вырастает стремительно фигура врача, белый халат превращается в широкий черный плащ, исчезают морщины с лица и вытягиваются пальцы рук. Пробитый потолок падает куда-то вниз кусками штукатурки и извести, рушатся стены и гаснут лампы.

- Вот ты и пришел! - раздался над его ухом торжествующий голос, и тот, кто был врачом, приблизив свой обтянутый синей кожей череп прямо к лицу человека без имени, быстрым движением синих пальцев с длинными когтями, снял черные очки.

Горели разбросанные по комнате ящики, пылал старый комод. Вот огонь коснулся пожелтевших фотографий, и через пару мгновений бумажный пепел медленно опустился на горящие ярким пламенем доски.

Было то странное время, когда еще не кончился вечер, но ночь уже торопливо бежала по продрогшим пустым улицам не то поздней осени, не то ранней зимы...

Он летел и кричал. Он кричал и плакал. Он так долго не открывал рта, что забыл, как это делается. С каждым сантиметром, исчезающим под его ногами, с каждым движением кончиков пальцев таяло напряжение, в котором он находился так много лет. И, если говорить о конце, то это было его начало, а если говорить о начале, то...наверное, не нужно удаляться настолько... Он был счастлив, как никогда, потеряв под ногами опору, просто потому, что ее не стало, просто потому, что он разучился ходить, как все нормальные люди.

Зима - дерьмовое время года. Кто-то может возразить, сказав, что в ней есть свои прелести: иней на ветках, кружева на окнах и падающий снег, но каждый останется при своем: зима дерьмовое время года, потому что зимой - холодно. И когда мерзнут руки и ноги, съеживаются плечи и втягивается шея - человек становится меньше, меньше настолько, что ничего не стоит залезть в него какой-нибудь пакости, вроде гриппа или бронхита, или еще чего-нибудь подобного, а то и похуже...

У него было свое окно, которое он прятал за шторами с нарисованными красными цветами. На окне жил кактус, удивительно приспособившийся к постоянной зиме: он оброс колючками, как волосами, вытянул странные зеленоватые листочки и прятался в них, ежась от холода. За окном все время шел снег, и он воспринимал это, как должное, тем более никто из приходящих к нему не мог точно сказать, что именно происходит на улице, потому, что никто к нему просто не приходил, а те, кто все-таки иногда случайно попадали сюда, сами не знали ничего наверняка. У него была странная привычка говорить только ему понятные вещи, и все, кто его окружали, сначала старательно делали вид внимательных слушателей, потом начинали скучать, потом зевали, а потом переставали слушать вообще. Наверное, тогда, когда он понял это, он и перестал говорить. А может, он перестал говорить немногим раньше, только этого все равно никто не заметил.

Он любил свое окно, оно было частью его дневных снов, потому что ночью он не умел спать. И если бы кто-нибудь сказал ему, что все должно быть наоборот, он очень удивился бы и усмехнулся про себя нелепости такого заявления. Днем ему снились птицы, которых он никогда не видел. Эти странные крылатые существа опускались на его окно, стучали клювами в стекло, словно зная, что им непременно должны открыть, и он вздрагивал, услышав их стук, и бросался к окну, вцеплялся непослушными пальцами в покрашенную раму и изо всех сил тянул створку на себя, пытаясь впустить эти комочки пушистых перьев, но рама не поддавалась, и тогда, поняв всю тщетность попыток открыть ее, он садился на подоконник и смотрел во все глаза на стучащих в окно птиц, пытаясь понять, кто они и зачем здесь. Но птицы, покосившись на него блестящими черными бусинками глаз, грустно взмахивали крыльями и, покружившись на прощанье, исчезали в белой, падающей вате снега. Он стучал им в стекло, но когда открывал глаза - за окном царила зима, и карниз окна был белоснежно чист.

Ночью было проще, если сидеть без света и смотреть на красные цветы на шторах, и представлять что-то совсем непонятное даже себе самому. Зима была неотъемлемой его частью, без которой он уже не мыслил себя, да к тому же и не помнил, было ли когда-нибудь по-другому. Он ощупывал раму окна и испытывал что-то похожее на сожаление, в очередной раз понимая, что эти фантастические существа - только сон, родившийся в его голове, наверное, от долгого молчания, а может, от странной реальности происходящего за окном. Иногда ему казалось, что все же что-то когда-то было не так, или не совсем так, когда-то он знал больше, чем только зиму, существующую внутри него, и когда-то, где-то он видел этих странных существ, стучащих к нему в окно, а одно из них даже держал на ладони, трепетно прикасаясь кончиками пальцев к пушистым перьям.., но воспоминания эти были так слабы и нереальны, что он считал их остатками своих снов, и поэтому отбрасывал без сожаления и жалости. Ночью он много курил, иногда забывая тушить окурки, и к приходу утра комната была окутана сизым табачным дымом, который изящно вплетался в морозный рисунок на окне, увеличивая присутствие зимы в комнате и внутри него. И только в сумерках, когда странная седая дымка опускалась на землю, цветы на шторах начинали немного дрожать, дергались колючки кактуса в тщетных попытках согреться, он забывал свои сны и какое-то очень короткое мгновенье пытался чего-то ждать. Но, наверное, он и это забыл, а может, никогда и не умел, комнату окутывала тьма, и он, перестав ломать себе голову, тянулся за очередной сигаретой.