Этот стол тянулся во всю длину зала, и за ним легко могли разместиться пятьсот человек. Вельможи рассаживались согласно чину и заслугам: чем ближе к королю, тем почетнее. Дамы же занимали места согласно результатам последнего омовения в королевской купели: ближайшим фавориткам дозволялось брать куски с блюда самого государя.

Однако сейчас обитое бархатом сидение на «верхнем» конце пустовало. Король восседал в черном кресле с высокой спинкой, стоявшем на устроенном посреди двух центральных арок трапезной помосте, напротив средней части пиршественного стола. Конан был облачен в парадный, расшитый золотом камзол, плечи укрывала черная накидка с шерстяными кистями. Над его головой, поблескивая агатовыми глазами, распростер крылья огромный орел, искусно вырезанный из того же черного дерева, что и сидение короля.

По правую руку сидел Пресветлый. Его кресло было из красного дерева, а спинку венчал светлый лик в короне из солнечных лучей. Шафрановый хитон прикрывала синяя накидка, расшитая золотыми звездами. В правой руке Верховный Жрец держал хрустальный жезл. Слева от короля, с обнаженным мечом в руках, застыл молодой оруженосец. Сквозь пудру, которую он щедро положил на свои юные щеки, проступал предательский румянец. Десяток гвардейцев в до блеска начищенных кирасах, широко расставив ноги и по уставу наклонив в сторону копья, застыли вокруг помоста, бесстрастные, словно статуи.

Вдоль противоположной стены, над дверями, ведущими в смежные помещения, тянулась деревянная галерея. На ней стояли столы и лавки, предназначенные для народа попроще: там собрались главы гильдий, старейшины Городского Совета, богатые торговцы, старшие мастера, зажиточные граждане, словом, те, кто обладал тугими кошельками, властью и авторитетом в Нижнем Городе.

Вельможи в зале и люди на галерее тихо переговаривались, ожидая начала действа. И хотя столы уже ломились от яств и напитков, разносимых молодыми подавальщиками в темных костюмах, а тонкие ароматы изысканных блюд щекотали ноздри, заставляя желудки сжиматься в сладостном предвкушении, никто не осмеливался даже украдкой бросить в рот хоть крошку. Лицо короля было сурово, он окидывал подданных не слишком добрым взглядом, как бы размышляя, стоит ли вообще начинать пир.

Наконец Конан поднял руку и заговорил.

— Жители Турна! Вельможные мужи, прекрасные дамы, почтенные горожане! Вчера мы одержали славную победу, отправив на Серые Равнины сотни вероломных ублюдков, очистив Храм Митры от ванирской скверны… Что ж, есть повод выпить, закусить, помянуть павших, а потом и повеселиться. Но тяжело на сердце. Не радует победа, слишком много оказалось среди нас предателей. Я спрашиваю: разве не довольны вы законами, установленными в городе?

На галерее раздался возмущенный шум, послышались выкрики:

— Справедливый король! Да здравствует наш повелитель! Смерть возмутителям!

— Разве ущемлял я права знати?

На этот раз настала очередь аристократов выразить бурный протест: каждый старался перекричать соседа, заверяя короля в преданности и восхваляя его мудрое правление.

— Ладно, — махнул рукой Конан. — С теми, кто бесчинствовал в Нижнем Городе, расправился народ. Я же буду судить выродков, не гнушавшихся пить со мной из одной чаши в этом зале, замышляя, тем временем, удар в спину.

Он сделал знак, и стражники вывели на помост закованного в цепи Монконтора. Граф шел, гордо подняв голову, на его длинном костистом лице застыла презрительная гримаса.

— Говори, — приказал король, — кто надоумил тебя злоумышлять против своего повелителя?

Граф отвернулся и уставился на витражные стекла окна.

— Не хочешь… А ведь ты присягал мне.

— Ты узурпатор, — процедил Монконтор, не глядя на короля, — эта клятва не стоит плевка!

И, словно в подтверждение своих слов, плюнул на ковер, покрывавший помост.

Возмущенный гул присутствующих сопроводил эту неслыханную дерзость. Послышались призывы немедленно казнить предателя, причем в качестве самого легкого умерщвления предлагалось четвертование и сожжение на медленном огне. Однако на короля поступок Монконтора произвел неожиданное воздействие: казалось, Конан даже повеселел, во всяком случае его голубые глаза прояснились, а с лица исчезло мрачное выражение.

— Мне нравятся храбрецы, — сказал киммериец, — немного найдется здесь людишек, кто смел бы так говорить, стоя одной ногой в могиле. Жаль, что ты не на моей стороне. Скажи, кому ты служишь? Ничтожный Фингаст, сам игрушка в чьих-то руках, не мог подбить тебя на выступление…

— За меня все сказал мой меч, — гордо бросил Монконтор. — И сказал бы еще, если бы…

Он прикусил губу и замолчал.

— Быть может, ты разомкнешь уста пред взглядом Всемилостивого Митры? — заговорил Обиус. — Покайся, и душа твоя войдет в лоно Его с миром…

— Плевал я на Митру, — сказал упрямый граф, — и на лоно его плевал.

Чудовищное богохульство вызвало яростные крики, кое-кто вскочил, опрокидывая лавки, самые ретивые обнажили оружие. И хотя многим в запале ссоры или бессилии досады случалось не слишком почтительно поминать богов, включая самого Вечного, негодование, вызванное публичным святотатством, да еще на королевском суде, было вполне искренним.

Верховный Жрец поднялся, воздел руки и произнес Канон Отречения, обрекая душу нечестивца на вечные скитания во мраке.

Среди всей этой суматохи лишь Конан сохранял полное спокойствие. Жестом приказав своим подданным угомониться, он вновь обратился к мятежнику.

— Знаешь-ка что, а ведь я тебя отпущу. За твою храбрость. Что скажете, люди?

Неуверенный ропот был ему ответом. Подданные, привыкшие к неожиданным выходкам своего короля, все же были ошарашены столь неожиданным поворотом дела.

Потом кто-то из вельмож посмышленей крикнул:

— Правильно! Изгнать его из города! Голым пустить за ворота, на позор и поругание!

— Слышал? — спросил король графа. — Скидывай одежду и пошел вон.

Монконтор побледнел. Потом повернулся к сидевшим за пиршественным столом и закричал, брызгая слюной:

— Трусы! Кто выйдет с мечом против старого воина? Я отрежу вам носы и заставлю съесть собственные уши! Лизоблюды! Да здравствует свободный Гандерланд!

Свист и улюлюканье заглушили его слова. Кто-то запустил в графа перезревшим помидором, который лопнул, оставив на измятом нагруднике красное пятно.

— Ах вот оно что, — пробормотал Конан, — свободный Гандерланд… Так ты не хочешь, чтобы я даровал тебе жизнь?

— От тебя, киммерийский пес, мне не надо даже птичьего помета! — костистое лицо Монконтора пошло красными пятнами.

— Хорошо, — устало бросил король, — тогда тебе отрубят голову.

Лука ударил острием меча в помост, возвещая, что приговор окончательный, а значит быть посему. Стражники натянули цепь и увели графа, успевшего по пути плюнуть в лицо вельможе, предлагавшего пустить его голым за ворота.

— Следовало бы подвергнуть мятежника испытаниям, — прошептал Пресветлый, склонившись к уху короля. — Быть может, назовет какие имена…

— Этот будет молчать, даже если ему станут вырезать печень, — оборвал жреца киммериец. Он храбр, хоть и глуп…

Конан поймал себя на мысли, что в еще не столь давние времена, доведись ему самому попасть в подобную передрягу, он пошел бы на все, чтобы обмануть врагов, вырваться из их лап, а впоследствии отомстить. Если доведется, конечно. И все же, отчаянная смелость старого рубаки вызвала в душе варвара невольное уважение.

Следующим на суд явился барон Агизан. Барон был толст, более того, он был жирен, как разъевшийся боров. Широкий камзол с многочисленными разрезами не мог скрыть отвисшего живота, а замшевые штаны трещали на внушительных ляжках. Маленькие глазки заплыли, пухлые губы влажно лоснились. И все же, как поговаривали, несмотря на внешность, барон не был обойден вниманием женского пола: он обладал даром сладчайшего красноречия и даже посвящал дамам стишки, бессовестно заимствуя их у малоизвестных поэтов, которым платил гроши за молчание.