Оказавшись на помосте, Агизан пал ниц и пополз к ногам Пресветлого, волоча за собой цепь и живот.

— Покаяние! — выкрикивал он жалобно, но достаточно громко. — Дозволь ничтожному покаяться пред ликом Вечного!

Достигнув цели, барон принялся лобызать сандалию Обиуса.

— Всеблагой Митра прощает согрешившего, — возгласил жрец, не делая попытки отнять ногу. — Душа твоя не будет отринута во мрак кромешный…

— А попрощаться с ней можешь прямо сейчас, — добавил Конан.

Барон оставил в покое ступню Пребывающего в Мире и обратил к королю оплывшее лицо. Из глаз его обильно текли светлые слезы.

— Достоин казни, достоин, — запричитал он бабьим голосом, — подчиняюсь воле твоей, мой повелитель, справедливому суду…

— И ничего не хочешь сказать в свое оправдание?

— Хочу, — живо откликнулся Агизан. — Две тысячи тарамов золотом, пятьдесят бочек столетнего вина и табун хауранцев в полсотни голов повергаю к стопам твоим…

— Можешь сунуть все это себе в задницу! — рявкнул король, треснув кулаком по подлокотнику так, что крепчайшее черное дерево затрещало. В зале подобострастно засмеялись, дамы потупили глаза, прикрываясь веерами в притворном смущении.

— Ты глупей Монконтора, если думаешь, что все это и так не отойдет в казну, когда я сошлю тебя на рудники, крошить камень в Немидийских горах!

— В каменоломнях от меня будет мало проку, повелитель, — барон вовсе не пал духом после грозного окрика короля. — А вот руднички и у меня имеются, знатные руднички, в Коринфии, в горах Карпашских… И добывают там камешки не простые, а самоцветные. Хоть сейчас готов подписать отступную.

— Разве владыка Коринфии не властен над всеми своими землями? — удивился киммериец, который все еще не мог толком уразуметь все эти купчие, закладные и прочие бумажные права.

— Да ведь я ему родственник по материнской линии, — отвечал ободренный барон. — Рудники мое пожизненное владение. С правом купли-продажи.

— И ты тщишь себя надеждой выкупить таким образом свою ничтожную жизнь?

— Тщу, — честно признался барон, — надеясь на вашу мудрость, повелитель, и зная радения ваши о государственных интересах.

Конан задумался. Он кое-что слышал от Афемида о богатейших россыпях самоцветов в Карпашских горах. Предложение барона казалось соблазнительным. С другой стороны, не лукавил ли толстый Агизан, загнанный в угол? Чего стоит какая-то отступная, которой коринфский владыка при желании подотрет себе задницу? Да и страна эта отделена исконно недружественной Немедией…

— Я обдумаю твое предложение, — сказал киммериец. — Но при одном условии…

— Что угодно, ваше величество, что угодно…

— Ты назовешь истинных зачинщиков мятежа и всех скрытых заговорщиков!

Тягостное молчание воцарилось за пиршественным столом, а с галереи раздались одобрительные возгласы: народ требовал новых жертв. Тем более, что жертвы намечались среди кичливых аристократов, к которым жители Нижнего Города не питали особой любви.

Барон, все еще стоявший на коленях перед королем, молитвенно сложил на груди жирные ладони.

— Повинуясь вашей воле, государь, и искренне раскаиваясь, замечу только в свое оправдание, что вино, подаваемое на той сходке, было не слишком высокого качества и быстро затуманило мой разум, заставив внимать подстрекательским речам…

— Короче! Чьим речам?

Барон судорожно сглотнул и жалобно молвил:

— Я огорчу повелителя, назвав имя…

— Да говори же, ты, плевок Нергала!

— Гийлом Гандерландский! — возопил Агизан, вскакивая на ноги с неожиданной резвостью. — Да, это был он, подлая змея, пригретая на могучей груди благороднейшего из королей! Предатель, замысливший отделить Гандерланд от великой Аквилонии! Он соблазнял нас своими речами, и немало нашлось польстившихся на его посулы…

Негодующие крики, треск опрокидываемой мебели, звон обнажаемых клинков наполнили трапезную, словно под кров королевского дворца ворвалась дикая орда кочевников. Народ на галерее неистовствовал, на головы вельмож полетели нетронутые окорока, глиняные кувшины и деревянные тарелки.

— Что, предатели, думали укрыться от справедливого возмездия? — Барон приплясывал на краю помоста, удерживаемый натянувшейся цепью. — Всех, всех постигнет кара! Кайтесь, ничтожные, просите милости владыки!

— Кончай балаган! — гаркнул Конан, поднимаясь из своего кресла. — Назови имена!

— Это… это… — Агизан тыкал в толпу коротким пальцем, выискивая только ему известные лица. Потом вдруг смолк и недоуменно уставился на свое огромное брюхо.

Почти утонув в складках жира, посреди обширного баронского живота торчала рукоять метательного ножа.

Конан сразу признал офирский хассак: лезвие его было тяжелее рукояти и, даже брошенное не слишком умелой рукой, чаще всего поражало жертву насмерть.

— Убили, — сказал барон изумленно и мягко упал на ковер. В горле у него забулькало, глаза закатились. В зале началась свалка; грозно вопя и потрясая мечами, придворные накинулись на убийцу.

— Не трогать! — ревел король. — Взять живым!

Куда там. Когда толпа расступилась, взгляду Конана предстал лежащий на полу молодой человек в темной одежде. В его груди зияло с десяток колотых ран, а лицо было разрублено безжалостным ударом стали. Стоя на краю помоста, киммериец мрачно взирал на убитого.

— Кто это?

— Подавальщик, — отвечали снизу, — всего лишь подавальщик, ваше величество. Очевидно, его подкупили…

— Да, он сделал свое дело, и сделал вовремя. Как говорят, концы в воду… Впрочем, главного подстрекателя Агизан успел назвать перед всеми…

— Мне кажется, кто-то здесь хочет опорочить мое честное имя, — раздался надменный уверенный голос.

Перекинув через руку дорожный плащ, небрежно положив тонкие пальцы на золоченый эфес меча и презрительно улыбаясь, в дверях трапезной стоял герцог Гийлом Гандерландский.

Отлично сложенный, лет тридцати, красивый и ясноглазый, Гийлом был рожден бритункой, и история его матери даже легла в основу народной баллады. Когда-то отец его, Пипин Большеголовый, отправился в гости к своему другу, какому-то мелкому князьку Пограничного Королевства. Изрядно выпив, они решили поохотиться, погнали оленя и вскоре заблудились в чащобе. Пограничное Королевство место дикое, дорог там вообще никто не прокладывает, а усадьбы местных князей разделены почти непроходимыми лесами.

Долго ли, коротко ли скитались друзья, потеряв среди болот и буреломов своих коней, только не заметили, как оказались уже в Бритунии. В изодранных платьях, голодные, искусанные комарами и лесными клопами, словно двое нищих, постучали они в ворота некой усадьбы. Хозяин, бритунский барон, приютил скитальцев, а узнав их род и звание, снабдил всем необходимым, включая резвых скакунов и суммой на дорожные расходы.

Пипин сполна отблагодарил за гостеприимство: пленившись дочерью хозяина, он похитил златовласую Аэлису и по утренней росе галопом погнал дареного коня на юг, в сторону немедийской границы. Благополучно уйдя от погони, герцог вскоре прибыл в Нумалию, где у него были какие-то родственники.

Вернувшись в Гандерланд, он сделал пленницу законной хозяйкой замка. Прекрасная Аэлиса полюбила своего похитителя: Пипин был мужчина статный, храбрый воин и страстный любовник. После весело отпразднованной свадьбы они зажили счастливо, и вскоре, пелось в балладе: «понесла Аэлиса плод любви под сердцем, веселясь душою».

Но тут настали для нее черные дни. У Пипина появилась любовница. Обольстительная и коварная, она с помощью волшебного снадобья приворожила сердце герцога и внушила ему яростную ненависть к жене. Кончилось тем, что бедную молодую женщину изгнали из замка. В глухом лесу ее чуть было не убили подосланные Идерной (так звали любовницу герцога) злодеи, Аэлиса чудом спаслась и нашла приют у некоего доброго человека, где и произвела на свет Гийлома. Легенда гласила, что будто бы к его скромной колыбели приходила лесная фея и предсказала младенцу славное будущее.