Аэлиса вскоре умерла, не вынеся разлуки с любимым, а Гийлом вырос, явился в замок под видом торговца медом и заколол ведьму ножом, отравленным ядом болотного демона. Чары спали с глаз несчастного Пипина, он облобызал сына, долго горевал по умершей жене, и за все годы, еще ему остававшиеся, ни разу не прикоснулся ни к одной женщине.

Так ли все было на самом деле, никто не знает. Недоброжелатели поговаривали, что Гийлом сам сочинил балладу, дабы поднять свою популярность среди гандерландцев, что было нелишним: в отличие от своего отца-однолюба (коварная Идерна, конечно, не в счет), нынешний герцог был весьма охоч до женского пола и вовсю пользовался правом первой ночи, навсегда поселяя ревность в сердцах новоиспеченных мужей. В постели герцога под огромным балдахином перебывали почти все смазливые дочери мелкопоместных вассалов, помещиков и многие хорошенькие крестьянки. Впрочем, Гийлом был щедр, богато одаривая невест драгоценностями и заморскими тканями, так что дурнушки, вынужденные проводить брачную ночь с законными супругами, кусали себе локти, шепотом понося отцов, зачавших их, очевидно, либо с перепою, либо по недоразумению.

Они были, как говорят в народе, «два сапога пара» король и герцог. Оба ценили женскую красоту, хорошее оружие, добрых коней, охоту и веселую беседу за винной чаркой. Когда киммериец уставал от высокопарных речей Пресветлого, вечных забот главного архитектора и бестолковой лести придворных, он слал гонца к Гнилому и закатывал пир дня на три-четыре. Гийлом веселил короля байками о своих любовных похождениях: выходило, что если всех мужей, чьи головы его стараниями украсили ветвистые рога, выстроить в ряд, шеренга протянется от Турна до Мессантии. Врал он складно и с массой уморительных подробностей. Потом они седлали коней и отправлялись куда-нибудь в поля за Спокойным озером, где герцог обучал Конана премудростям соколиной охоты.

Дважды услышав о предательстве Гийлома, киммериец в глубине души так и не смог окончательно поверить, что тот способен на столь низкое вероломство, хотя и был подозрителен, как все варвары. Кто обвинял герцога? Лесной разбойник и трус-барон и тот, и другой старались во что бы то ни стало спасти свои жалкие жизни. Правда, был еще карлик, который, судя по всему, желал как раз обратного. А безумный юноша, плененный на ванирской ладье и знавший о яде, какую роль играл он в этом странном действе? Или тот, кто стоял во главе заговора, двигал ими, словно фигурами из слоновой кости в вендийской игре, надеясь заранее обдуманными ходами стравить короля Аквилонии с герцогом Гандерланда и извлечь выгоду из этой распри?

То, что герцог явился во дворец даже без оруженосцев, лишь в сопровождении генерала Ольвейна, как будто говорило в его пользу.

— Ты осмелился прийти один? — спросил Конан, пристально глядя в лицо Гийлома.

— Моих людей не пустили в город, — отвечал тот, не отводя взгляда. — Я удивлен, государь. Вы посылаете гонцов с просьбой о помощи, а когда я привожу своих рыцарей, они вынуждены томиться под стенами, словно какие-нибудь купцы в ожидании таможенного досмотра. Какая кошка пробежала между нами? Чей наговор ты принял к сердцу?

— Обвинения против тебя серьезны, — сурово молвил король, снова усаживаясь в черное кресло. — Поднимись на помост.

— Я под судом?

— Да.

Все ждали возмущения герцога, а, возможно, и вызова. Многие расценивали наследного вождя гандерландцев скорее как союзника аквилонского короля, нежели его вассала. Однако Гийлом лишь надменно поклонился и взошел на подмостки. Подбоченясь он встал в полоборота к залу, чтобы все могли видеть его гордый профиль.

— Так кто же осмелился порочить герцога Гандерландского? — заговорил он первым.

— Знаешь ли ты некоего разбойника Анимара? — спросил король.

— Знаю. Мои люди давно охотятся за этим выродком.

— Вчера я положил конец этой охоте. Прежде, чем отправиться к Нергалу, Анимар сообщил мне, что ты нанял его, чтобы убить короля.

Крики и шум вновь раздались в зале, но герцог и бровью не повел.

— Король внял наветам ничтожного разбойника? — развел он руками. — Анимар нагло лгал.

— Барон Агизан также обвинил тебя в заговоре, он сделал это при всех, в этом зале, и утверждал, что ты устраивал тайные сборища, на которых сулил будущим мятежникам свое покровительство.

Гийлом, глянув на тело барона, лежащее на краю помоста, словно пестрый тюк восточных тканей, оброненный незадачливым купцом, рассмеялся.

— Агизан! Да всем известно, что этот ублюдок заставлял собственную жену спать с выгодными клиентами накануне заключения торговых сделок. Он обвинил бы и родную мать…

— Но почему он обвинил тебя?

— Думаю, по указке того, кому выгодно нас поссорить.

— Быть может, ты назовешь имя этого человека?

— Назову.

Стало тихо, только напряженное дыхание людей, сопение и покашливание раздавались в зале и на галерее.

— Мой отец, Пипин Большеголовый, говаривал: если ты обнаружил в своем супе муху, не думай, что она попала туда случайно, значит, у повара есть враги. Помысли, король, кто завладеет властью в городе, а может быть и во всей стране, если не станет ни повелителя Аквилонии, ни герцога Гандерландского? Тот, кого ты сделал вторым человеком в государстве, кому доверяешь правление, пока сам охотишься в окрестных лесах, кто купил тебя заумными речами, лелея лишь собственную корысть! Я говорю о тебе, жрец Обиус!

И герцог указал на Пресветлого тонким холеным пальцем.

Обвинение было столь чудовищным, что никто из присутствующих не посмел проронить ни звука. Люди замерли на своих местах, ожидая, что ответит служитель Митры. Но тот молчал.

— Ты все тонко рассчитал, премудрый, — продолжал герцог, — ты мог подослать убийц, так как лишь четверым было известно, что король иногда тайно покидает город: мне, Афемиду, оруженосцу и тебе. Ты сговорился с ванирами и впустил их в город, прикинувшись обманутым. Ты велел Анимару оболгать меня, заранее зная, что разбойнику не одолеть Конана в стычке. Ты подкупил Агизана с той же гнусной целью, надеясь, что король впадет в ярость и либо убьет меня здесь, либо атакует мою дружину, что вызовет смуту среди гандерландцев…

— Довольно, — перебил киммериец, в глазах которого действительно разгорался огонь ярости. — У тебя есть доказательства?

— Мои люди схватили переодетого миста. Под пыткой тот сознался, что послан Пресветлым в Тарантию, к жрецу Онасиусу, сообщнику Обиуса, дабы сообщить, что план начал осуществляться. В столице тоже зреет заговор, ваше величество. Цель его — установить в Аквилонии теократическую власть жрецов.

— Кром! — взревел Конан. — Если это так… Но ты молчишь, жрец?

Пресветлый неподвижно восседал в своем красном кресле: глаза полуприкрыты, лицо осунулось, пальцы, сжимающие хрустальный жезл, побелели. Он заговорил тихим, усталым голосом:

— Не пристало служителю Вечного нисходить до гнусностей, коими полнится сей мир по воле коварных сил тьмы… Но негоже также не противиться им, ввергая страну в хаос. Я отвечу тебе, темная душа, да простит Митра твое вероломство… Сегодня утром я молил Его просветить меня, и Всеблагой послал видение: замок в верховьях Ледяной, трапезная, полная ваниров и собак, которым бросали объедки… И, словно лакомую кость, ты подкинул Фингасту план, как овладеть Турном: байка о мертвеце, оловянный гроб, полный оружия… Ты знал, что я вынужден буду послать за помощью к тебе, и надеялся беспрепятственно войти со своим войском в город…

— С войском? Да я успел собрать лишь полсотни всадников да сотню ополчения! — возмущенно воскликнул герцог. — Если бы, как ты утверждаешь, я готовился заранее, то привел бы войско посолиднее!

— Это правда, генерал? — спросил Конан.

— Правда, ваше величество, — с поклонам отвечал Ольвейн. — Я смотрел с башни: рыцари расседлали коней, а ополченцы жгут костры и готовят пищу.

— Для того, чтобы овладеть городом, чьи ворота открыты, не нужно много воинов, — спокойно продолжал жрец. — Но твой план провалился: ты не знал о подземном ходе, прорытом Афемидом из Нижнего Города в Храм, и пришел, когда наш доблестный король уже покончил с твоими рыжебородыми сообщниками.