Но Ульяне Ивановне столь смелые мысли в голову не приходили. Удовлетворившись тем немногим, что удалось ей подсмотреть в крохотную дырочку в туманной завесе будущего, она приступила к писанию письма сыну-фронтовику.

Дело это было трудное и откладывалось много дней. Не то чтобы Ульяне Ивановне нечего было писать (писать следовало о многом), но была одна заковыка, мешавшая это делать. Ульяна Ивановна не знала, как писать сыну – «вы» или «ты». В самом деле: пока он был – последовательно – лейтенантом, майором – этого вопроса не возникало, но подполковник в ее глазах был птицей другого, очень высокого полета. На это обстоятельство ей открыл глаза знакомый военный, объяснивший, что подполковник, особенно если он командует отдельной гвардейской частью, настолько большой начальник, что пешком не ходит, а имеет в своем распоряжении легковую машину. После такого открытия приходилось пересматривать отношение к сыну: до сих пор никто из знакомых Ульяны Ивановны, даже сам доктор Великанов, не имел в своем распоряжении легковой машины. Противоречие получалось вопиющее – писать «ты» казалось невозможным и уже совершенно не укладывалось в голову сухое «вы».

До того расстроилась от подобных мыслей Ульяна Ивановна, что даже высокое звание сына, которым она не без основания гордилась, начало казаться ей не то чтобы нежелательным, а преждевременным.

– Рано ему подполковника дали! – решила она. – Не справится еще и хватит горя… Не машину ему собственную, а рукавицы ежовые, чтобы дамы зря не беспокоились.

Подобные педагогические рассуждения мало-помалу настроили Ульяну Ивановну на столь решительный лад, что вопрос о «вы» отпал сам собою. Она совсем уже готова была приступить к письму, когда из коридора донесся негромкий, но настойчивый и повелительный звонок – сигнал воздушной тревоги.

– И когда только мы отмучаемся? – вздохнула Ульяна Ивановна, поднимаясь со стула.

Если в эту минуту она и побледнела немного, то движения ее по-прежнему были плавны и спокойны, а большие и сильные руки нисколько не дрожали.

Перед нами площадка лестницы, освещенная мертвенным, синим светом маскировочной лампы. На голубой стене – черные пятна телефона и репродуктора. Под ними маленький столик и два стула. На одном – доктор Великанов, на другом – Ульяна Ивановна. Они безмолвствуют и почти недвижимы. И оба они сейчас не просто доктор Великанов и Ульяна Ивановна, а командный пункт ПВО…

Представьте себе на минуту совсем другую картину: вспененное бурей море и парусный корабль, потерявшийся среди беснующихся волн. На мостике корабля – капитан. Спокойно облокотившись на поручни, он ждет. Ветер коварно стихает, давая кораблю небольшую передышку, но капитан знает, что худшее – впереди. Ему прекрасно известно, что корабль и укрывшиеся в его трюме пассажиры подвергаются страшной опасности. Но свое непоколебимое и мудрое спокойствие он черпает в сознании, что им, капитаном, сделано все для спасения корабля и жизни путешественников… Неподалеку от капитана стоит рулевой – старый, седой матрос. Он спокоен, как и капитан, приказание которого готов выполнить в любую минуту.

Величественно и прекрасно могло бы быть такое полотно, но первая, набросанная моей несовершенной кистью, картина – величественней и прекрасней.

Не спорю – она лишена экзотики беснующегося океана и, пожалуй, несколько обыденна для нашего видевшего виды глаза. Но я спрашиваю: не страшнее ли эта мертвенная синева больничных стен, мутной синевы гневного моря? Каприз стихии еще можно предугадать, можно попытаться противопоставить ему находчивость и смелость, но что может противопоставить доктор Великанов злобной воле случая?

Если бы стены больницы могли чувствовать и трепетать, доктор Великанов и Ульяна Ивановна слышали бы в эти минуты тревожное биение сердец, укрытых внизу, в бомбоубежище.

– Внимание! Внимание! – говорит репродуктор. – Принимайте сигнал воздушной тревоги!..

Потом воет сирена, и снова наступает тишина. Такая тишина, что слышно, как шелестит в руках у доктора газета и брякают, спицы Ульяны Ивановны. Й чем дальше движется по кругу минутная стрелка равнодушных часов, тем грознее и зловещее становится этот покой.

Доктор Великанов сидит, облокотясь на стол, сутулясь над газетой, и его маленькая фигурка кажется от этого еще меньше. Лицо его грустно, но спокойно. Он держит в руках газету, но не читает. Он думает и слушает.

Ульяна Ивановна сидит с другой стороны, прямая и величественная, возвышаясь над репродуктором и над доктором Великановым. Лицо у нее такое румяное и свежее, что даже безжалостный синий свет не может лишить его теплоты. Только пряди белых волос, выглядывающие из-под косынки, говорят о ее возрасте. Она вяжет, но очень медленно, потому что все внимание ее сосредоточено на звуках.

Если бы мы сказали, что Ульяне Ивановне ничуть не страшно, – это было бы неправда. Но нет той силы, которая могла бы заставить ее уйти с поста. Разве только категорическое, продиктованное обстоятельствами приказание доктора Великанова.

Если бы, например, сейчас перед ними упала бомба замедленного действия, Ульяна Ивановна, не задумываясь, встала бы между доктором Великановым и нею. И сделала бы это очень просто и быстро, потому что такая возможность давно уже ею продумана. Поступила бы так Ульяна Ивановна по двум причинам. Во-первых, потому, что доктор Великанов в ее глазах незаменим, как самые стены больницы, а во-вторых… Но вот этого «во-вторых» Ульяна Ивановна не скажет никогда и никому!

А тишина продолжается.

Воспользуемся же этим безмолвием, чтобы наскоро перелистать немногословные страницы биографии моих героев.

Очень, очень давно, когда доктор Великанов был молодым, начинающим врачом-хирургом, одно трагическое событие нежданно переломило его жизнь. Он потерял жену и только что родившегося ребенка.

Находясь на грани отчаяния, он бессонными ночами изучал историю болезни навсегда ушедшего от него горячо любимого человека. Час за часом прослеживал он зигзаги температурной кривой, предугадывая зловещие симптомы подкрадывающегося недуга. И, наконец, понял: опасность была страшна, но предотвратима. Причиной несчастья было не бессилие науки, а убожество и нищета старой медицины.

Доктор Великанов, сделав этот вывод, сумел обобщить его, поднявшись выше личного горя. Бросив прежнюю специальность, он взялся за гинекологию.

Первым из врачей города пришел в совдеп молодой Великанов. Он положил на стол председателя, еще не успевшего смыть с лица пороховую копоть уличных боев, докладную записку об улучшении системы родовспоможения. Председатель принял ее и прочитал, а прочитав, задумался и вызвал Великанова.

– Пишешь-то ты дельно, – сказал он, – а самое работу, если случится, потянешь?

– Потяну! – коротко ответил доктор.

– Ставлю положительную резолюцию. Иди и ворочай. Ты перед советской властью вопрос поставил, тебе и ответ держать.

Так родилась, а в последующие годы выросла и окрепла образцовая гинекологическая больница.

Почти одновременно с доктором Великановым перешагнула больничный порог и Ульяна Ивановна. Маленькое учреждение, по мысли доктора Великанова, должно было стать образцовым, а для этого нужны были люди особой складки.

Едва ли не самой трудной задачей, выпавшей на долю молодого врача, стало налаживание мелочного, но сложного хозяйства больницы. Дело это требовало щепетильной бдительности и, при требовательности Великанова. почти немыслимой аккуратности. Люди на хозяйственной работе менялись каждую неделю, а вопрос как был, так и оставался неразрешимым.

…Однажды ночью доктора Великанова вызвали к роженице. Отказывать было не в его характере, и он неожиданно попал в бедную рабочую квартиру, где на кровати лежала молодая, здоровая, рослая женщина. При помощи доктора она легко и быстро родила горластого, здорового мальчугана.

Доктор сделал свое дело и мог уйти, но его поразила совершенно особенная, доведенная до блистательного предела, чистота в квартире. Простыни, посуда, приданое новорожденного, стены, окна – все свидетельствовало о бесконечной любви к хозяйству и об умении его вести.