Однако сестра-хозяйка была одарена тем, чего было маловато у доктора – умением подходить к каждому делу не с парадной, а с практической и хозяйственной стороны. При этом она допускала даже некоторый скептицизм.

– Хорошо, Арсений Васильевич, – а вот лошадь запрячь потребуется – сумеете вы это сделать?

– Думаю, что сумею. Я много раз видел, как это делается.

Этот ответ не удовлетворил Ульяну Ивановну.

– Я, Арсений Васильевич, каждый день видела, как вы рецепты прописываете, а однако же прописывать их не умею.

– Действительно, я не умею запрягать лошадей, но ведь этому можно выучиться!

– Вы мыла хозяйственного, Арсений Васильевич, сколько с собой берете?

Это было совершенно непонятное упущение, но такая простая и необходимая вещь, как мыло, ускользнула от внимания доктора Великанова.

– О мыле я позабыл, – сознался он.

– Бидон для керосина припасли?

– Я налил пол-литра керосина в банку с притертой пробкой.

– Пол-литром делать нечего, только разобьется банка и все кругом попортит.

Ульяна Ивановна обвела взглядом кабинет, носивший следы беспорядочных докторских сборов, и в ужасе всплеснула руками.

– Батюшка Арсений Васильевич, шубу-то неужто здесь оставляете?

– Конечно. Ведь сейчас лето. Я беру новый брезентовый плащ, сапоги на случай дождя и пару туальдено-ровых рубах.

И доктор Великанов с такой простотой посмотрел на Ульяну Ивановну, что она тут же решила: «Погибнет, как бог свят, погибнет».

– Арсений Васильевич, – дрожащим голосом произнесла она. – Хоть обижайтесь, а я вам от чистого сердца скажу – нельзя вам одному ехать!

Доктор Великанов, несколько выбитый из колеи предшествующим разговором, и сам уже начал раздумывать о кое-каких промахах в своем плане. Между тем, ободренная его внимательным молчанием, Ульяна Ивановна продолжала:

– Совсем это немыслимо, Арсений Васильевич. Лошадь ту же взять – разве одному с ней управиться?

Наша лошадь норовистая, избалованная. Будете вы, скажем, перевязку делать, на кого ее оставите?

– Лошадь можно привязать к дереву…

– В лесу можно, – согласилась Ульяна Ивановна, – а если в поле случится?

Доктор Великанов растерянно молчал.

– Опять же, если на лошади ехать, косу с собой брать надо, – размышляла вслух Ульяна Ивановна. – И самому харчиться… Об этом тоже подумать следует…

– На первое время у меня рыбные консервы есть… – начал было доктор, но замолчал, встретившись взглядом с Ульяной Ивановной.

«Ни за что пропадет!» – окончательно решила Ульяна Ивановна.

– Против того, чтобы ехать вам, Арсений Васильевич, возражений нет, но одному ехать невозможно… Вот, если бы, к примеру, я с вами была… или еще кто.

Ульяна Ивановна так испугалась собственных слов, что потупилась и покраснела. Впрочем, доктор этого не заметил.

– Ульяна Ивановна! План мой небезопасен, и я вовсе не хотел бы, чтобы кто-нибудь, тем более вы, рисковал…

– Вот уж такие слова от вас, Арсений Васильевич, мне вовсе обидно слышать, – быстро отозвалась Ульяна Ивановна. – Сколько вместе работали, сколько ночей на командном пункте друг против друга сидели, а теперь вы мне про опасность рассказываете.

Доктор Великанов, разумеется, сейчас же сообразил, что был не прав.

– Ульяна Ивановна! – с чувством сказал он. – Я не скрою – меня очень радует, что вы одобрили мою мысль и изъявили желание быть моим товарищем в ее выполнении. Скажу откровенно – лучшего товарища и спутника я не желал бы…

Такое заявление доктора глубоко взволновало Ульяну Ивановну. Чтобы скрыть смущение и радость, она поднялась.

– Тогда, Арсений Васильевич, собираться надо не откладывая. Медикаменты, инструменты, принадлежности всякие – этим вы заведуете, а уж продукты, одежда и всякое хозяйство – моя забота.

Сказав Ульяне Ивановне, что он не хотел бы лучшего спутника и товарища, доктор Великанов, конечно, был вполне искренен: в ее хозяйственные способности он верил больше, чем в свои собственные. И был прав: можно было залюбоваться, глядя, как ловко и быстро начала расправляться Ульяна Ивановна с тюками, ящиками и чемоданами. Несомненно, это была вдохновенная, творческая работа, вмешиваться в которую доктору не следовало.

И, когда, покончив со сборами, Ульяна Ивановна задержалась на несколько минут, чтобы в последний раз полить цветы, доктор Великанов не стал протестовать. Был ли этот поступок необходим, сказать трудно, но он был прост, гуманен и прекрасен.

Потом Ульяна Ивановна очень просто сказала:

– Теперь, кажется, все!..

И заплакала.

Доктор Великанов выходил из больницы следом за Ульяной Ивановной. Он нарочно немного приотстал, так как у него чуть-чуть дрожали руки, а он ни за что на свете не хотел, чтобы это кто-нибудь заметил.

Сказать, что отъезд доктора Великанова и Ульяны Ивановны прошел совсем гладко, – нельзя. Виновником недоразумений и задержек явился гнедой больничный мерин Мазепа. Кто, когда и при каких обстоятельствах опозорил его такой кличкой, – неизвестно, но она была закреплена за мерином совершенно официально, значась в его лошадином паспорте. И нужно сказать, она в какой-то мере соответствовала его характеру и облику. Мазепа был стар, ехиден, ленив и, кроме того, большой лакомка.

Появление на конюшне доктора Великанова и Ульяны Ивановны не очень удивило Мазепу: он знал обоих. Но когда они намекнули, что желают воспользоваться его услугами, он запротестовал. Если бы рассерженная Ульяна Ивановна в конце концов не пустила в ход своего кулака, процедура надевания хомута и шлеи затянулась бы до вечера. Затем Мазепа очень долго не соглашался войти в оглобли, а уже совершенно запряженный – выдернул вожжи из рук доктора, наступил на них левой задней ногой, весьма недвусмысленно угрожая докторским очкам подкованным копытом правой ноги. Доктор с большим трудом сумел овладеть рычагами управления.

Наконец путники уселись на подводу. Напрасно Ульяна Ивановна уговаривала доктора отдать ей вожжи. Он был непреклонен.

– Это совсем не женское дело, – объяснил он, слегка хлестнул Мазепу и сказал: – Но!

Мазепа, успевший распознать полную неопытность доктора Великанова в вопросах конно-гужевого транспорта, насмешливо на него покосился, пренебрежительно махнул хвостом и остался недвижим. Положение создалось критическое: доктор прекрасно сознавал, что дальнейшее промедление может снизить его авторитет в глазах спутницы. Поэтому он что есть силы хлестнул Мазепу вожжами по упругому, лоснящемуся заду и, вспомнив одного знакомого кучера, пропойным басом сказал еще одно в высшей степени грозное «но».

Однако Мазепа выдержал характер, поставив доктора перед крайне трудно разрешимой задачей.

– Мазепа, она очень хитрая, Арсений Васильевич, без кнута ни за что не пойдет, – сказала Ульяна Ивановна смущенному главе экспедиции.

– Видите ли, Ульяна Ивановна, – объяснил доктор, – мне известно, что существует два способа дрессировки животных: метод понуждения и метод поощрения. Последний предпочтительнее, но у нас сейчас нет времени перевоспитать это упрямое однокопытное, поэтому нужен кнут.

Кнута под руками не оказалось, но на этот раз доктор Великанов нашелся удивительно быстро. Соскочив с телеги, он вошел в здание больницы и вернулся оттуда с весьма странным орудием педагогического воздействия, сооруженным из обломка половой щетки и красной клистирной трубки.

Привыкший к безнаказанности, Мазепа только фыркнул…

Но клистирная трубка взвилась, свистнула в воздухе, и прежде чем сам доктор сумел оценить силу нанесенного удара, Мазепа дрогнул и, заиграв мускулами широкого зада, рысью вынес воз на асфальт переулка. Короткое его ржание означало:

– Больше не буду!

Путешествие началось, и сейчас же внимание наших героев было привлечено необычной, многозначительной и грозной картиной.

Медлительно и тяжело двигались нагруженные людьми и вещами бесчисленные грузовики. Рядом с ними, цокая подковами по асфальту, шли лошади, увлекающие подводы, а ближе к тротуару скользила вереница грохочущих, звенящих и скрипящих ручных тележек самых разнообразных систем: высоких и низких, рессорных и безрессорных, на железном ходу и на деревянном. По тротуарам шли люди, взволнованные, усталые, удрученные. Многие, несмотря на зной, были, подобно Ульяне Ивановне, в зимней одежде. Женщины вели и несли детей. Опираясь на палки и посохи, шли сгорбленные старцы, которых раньше никто не видел на улице. Их выцветшие глаза с удивлением смотрели на мир, оказавшийся таким беспокойным и шумным.