Владимир возражал, что Гурко – монархист. Павла это и самого мучило, он раздражённо заявлял, что "пусть мавр сделает своё дело, а там жизнь сама повернёт. Какая, к лешему, монархия? Династию в шею, долой назначенчество, выборная власть на местах!"

Разговор переходил на то, что мир с Германией – это прекрасно, но, с другой стороны, такое унижение для России… Вот бы разрешить всё по-рыцарски – вничью, как партию в шахматы!

Рассуждали о большевиках. Я не принимал всерьёз то, что Павка, повторяя чьи-то слова, сравнивает их с хлыстами. Меня трогали большевицкие декреты: "Именем Республики…" – какие слова!

В кузнецком совдепе – симпатичные люди. Механик паровозного депо Суёмов – я дружил с его сыном. Телеграфист Аренин – заядлый рыболов, сколько раз брал меня на рыбалку. Теперь оба называют себя большевиками, утверждают: народ на пороге великого, светлого… Разберись тут.

В апреле в Кузнецк вошёл красногвардейский отряд Пудовочкина. И тогда стало понятно всё. В один день я увидел десять убийств. Они происходили на улице, а сколько их было в домах, в сараях… Купца Ваксова, единственного, похоронили в гробу. Всех других, по приказу красных, просто зарывали где попало.

С каким восторгом мы встретили выступление чехословаков против большевиков! Как сумасшедше кидали вверх фуражки, узнав о формировании

Народной Армии.

Пошёл купаться Уверлей…

Спрыгиваем с площадки в снег. Посветлело; перед нами простирается белая целина. Мы должны закрепиться справа и слева от железной дороги, перпендикулярными к ней линиями. Нас всего штыков полтораста, так что линии обороны получаются недлинными.

Селезнёв подступил к Кошкодаеву:

– Как с котловым питанием?

Тот отвечает расплывчато: положено, чтоб со следующим составом прибыла кухня.

Билетов, повернувшись к нам, кричит:

– Я вас поздравляю! С добрым утром! – оборачивается к фельдфебелю: – А паровоз, какой кухню повезёт, будет сильно гудеть? – До чего нахальный у

Вячки вид! Издаёт губами неприличный звук.

Кошкодаев угрюм – сейчас взревёт лютым зверем!.. Но он нудит на одной скрипучей ноте:

– Какие ко мне претензии? Воевать надо, сполнять приказ!

На него наседают:

– А что – наступление? Сколько нам тут быть?

Он, наконец, рявкает:

– Отставить разговоры! – Потом, смягчая, добавляет: – Вы образованные, а дело военное – как не понять? Должны занять оборону, без приказа не отходить… – и заключает, как бы ссорясь, брюзгливым возгласом: – Я вас на войну не гнал!

Говорит с нами, добровольцами, обиженно и уважительно. Так он всегда. Однажды высказал: "Вам бы год – и были бы вы молодёжь! А пока вы ещё недоросли, мягонька кость – ну как на вас жать?"

Недоросли – это же оскорбление! "Мягонька кость…" Мне полтора месяца назад исполнилось шестнадцать. Вячка на две недели старше. А Наполеон говорил: нет лучше солдата, чем тот, кому шестнадцать!

Кошкодаев, по-видимому, умней Наполеона… Голова втянута в плечи, несуразно широкий, грудь выдаётся какой-то бочкой. Осокин называет его помесью унтера Пришибеева с Держимордой.

– Маловато нас, – озабочен Паштанов, – с флангов легко обойти.

У Кошкодаева такое выражение, будто у него болят зубы.

– Могут прислать сюда, – он покашливает, – ударный офицерский отряд…

– Офицерский? – Саша Цветков в сомнении. – На наш батальон и одного офицера не хватило.

Выгрузилась казачья полусотня. Машинист огласил снежные просторы долгим прощальным гудком, паровоз дал задний ход; опустевший состав покатил от нас в обратном направлении.

Тех, кто занял оборону справа от насыпи, – человек семьдесят. Мы, кузнечане, – в их числе. Кошкодаев назначил командиром Паштанова, а сам с другой половиной батальона, в котором нет и трети комплекта, расположился слева от железной дороги.

Мы вытянулись цепочкой от насыпи и принялись рыть лопатками ячейки в снегу, через пять-шесть шагов друг от друга.

Позади, шагах в трёхстах по железной дороге, – будка и сарай Сухого разъезда.

Справа от нас, верстах в двух с половиной от фланга, виднеются дымки селения. Это хутор Утиный.

Перед нами же, до горизонта, – сплошное белоснежное пространство. Вдаль убегает линия насыпи, сливаясь с равниной.

Казачья полусотня верхами потянулась по насыпи вперёд, на разведку. Лошади фыркают, от их морд подымается пар. Спасаемся от мороза, ожесточённо работая лопатками. Какой-то казак обернулся, с видом разбитного удальца кричит заливисто:

– Интеллигенция своё дело знает! Ай, побегут нынче кр-р-расные!

Слева от меня роет ячейку Билетов, за ним – Джек Потрошитель. Правее меня – Осокин, дальше – Саша Цветков.

Я почти по пояс в снегу, когда лопатка натыкается на землю. Она как камень. Стараюсь разрыхлить её штыком; дело трудно, но подвигается. Снял слой промёрзшей земли в ладонь.

– Казаки! – крик Вячки.

Полусотня возвращается всё так же гуськом… Станичники съезжают с насыпи позади нас. Паштанов, оступаясь в снегу, идёт наперерез передним:

– Что происходит?

– Красные! – бросил с лошади старший урядник. – В степи снег лошадям по брюхо, воевать нельзя. Мы – на хутор, чтоб они его не заняли. За свой правый фланг не тревожьтесь: обойти не дадим!

Полусотня шагом тянется к Утиному.

В противоположной стороне, за насыпью, розовеет половинка туманного солнца.

Впереди у горизонта – морозная хмарь. В ней что-то движется. Сани. За ними другие… Пять саней друг за дружкой ползут к нам.

Далёкий гул, клубы дыма. Левее саней вытягивается, приближаясь, поезд. От волнения спешу рыть землю, наконец бросаю это. Поезд грохочет колёсами на всю степь. Катит неспешно, но такое чувство, будто он приближается ужасно быстро.

Впереди паровоза – открытая платформа, позади – двенадцать теплушек и два синих пассажирских вагона.

По цепи передают: "Изготовьсь!" Сдираю перчатку с правой руки, затвор обжигает пальцы как раскалённый добела. Над бортами платформы – какое-то нагромождение: видимо, мешки с песком; за ними прячутся красноармейцы.

Платформа от меня приблизительно в версте – команда: "Целься в паровоз!"

Прицеливаюсь в будку машиниста. Тут – грохот винтовок слева, за насыпью… Стреляю… От нашей цепи несётся оглушительный треск, будто рвут полотнище.

Выстрелы бьют почти непрерывно. Поезд убавляет ход. Над бортами платформы взблескивают огоньки – свист пуль, "царапая" нервы, напоминает, в какую тоску он вверг меня, когда я его услышал впервые.

С платформы ударил и пулемёт. Второй строчит с тендера паровоза.

Я скорчился в ячейке, меня сжимает противное ноющее чувство: если пуля ударит в снег передо мной, она косо прошьёт снежную подушку – и мне в грудь! Лежи я просто на голой земле, я не казался бы себе таким незащищённым.

Поезд остановился; паровоз пыхнул паром, потянул назад. Пули посвистывают близко над головой, вокруг. То и дело тыкаюсь носом в снег, но заставляю себя целиться, спускать курок. Обойма израсходована – я спрятался в моей яме с головой, перезарядил винтовку.

– Сани! – кричит Билетов.

Перед нами, шагах в пятистах, развернулись сани. Обе лошади упали в снег, бьются. Позади саней чернеют две лежащие фигурки, три других медленно убегают, увязая в снегу. Дальше четверо саней, успев развернуться, уходят колея в колею. Значит, наши били не только по паровозу, всыпали и этим. Прицеливаюсь, стреляю в беглецов.

Вдруг отходящий поезд остановился, раздвинулись двери теплушек, из них посыпались фигурки. Вытягиваются в цепочку по белой целине.

– А где знамёна? Хо-хо-хо! – Вячка захлёбывается неестественным смехом.

– Перестань обезьянничать! – неожиданно рассвирепел Джек Потрошитель.