Между тем, Шейна заболела туберкулезом, ее положили в больницу, отцу платили мало, вдобавок заболела мать, девочка Голда "готовила, скребла полы, развешивала белье и присматривала за лавочкой, глотая слезы ярости от того, что мне приходилось пропускать занятия". Приходилось и помогать делать уроки младшей сестре. Но жизнь, к счастью, не была совсем беспросветной, ибо Голда ухитрялась не только читать, но и ходить иногда в театр или в кино. Похоже, что это было очень редко, потому что в своих воспоминаниях она пишет "это всегда был огромный праздник".
Когда Голда училась в четвертом классе, она впервые занялась общественной работой. Одиннадцатилетняя девочка сняла зал и разослала приглашения по всему району. Пришедшим она рассказала, что не у всех учеников их школы есть деньги на учебники (школа была бесплатной, но учебники надо было покупать) и предложила жертвовать на приобретение учебников. В качестве культурной программы младшая сестра читала стихи. Обратите внимание — налицо соблюдение трех принципов фандрейзинга — объясни людям, на что просишь, проси на то, что небезразлично людям (дети есть у многих) и, наконец, в качестве культурной программы используй своих друзей, которым небезразлично участие в мероприятии.
В это же лето она получила свою первую «настоящую» работу — стала младшей продавщицей в универмаге. На работу она ходила пешком, а на сбереженные деньги купила зимнее пальто. В четырнадцать лет Голда окончила начальную школу. Видимо, она была одной из лучших учениц и, во всяком случае, лучше всех владела словом — ибо именно ей поручили произносить от имени класса прощальную речь. С ее красноречием мир встретится немного позже, когда она взойдет на трибуну ООН. А ее умение располагать к себе людей отмечали многие современники; позже мы этого тоже коснемся. Но убедить мать, чтобы она позволила Голде продолжать образование, ей не удалось. Они полагали, что ей надо работать в лавке и думать о замужестве. Страницы воспоминаний Голды Меир, посвященные тому, как зубами и когтями добывала себе образование, следовало бы, наверное, читать на ночь вместо колыбельной нашим детям. Многое им падает с неба, как манна. Но по крайней мере дети нашего народа могли бы знать, что все это оплачено предыдущими поколениями. Причем с них не требуют платы — лишь просят взять и понять…
За образованием Голде пришлось уехать в Денвер, где жила ее старшая сестра Шейна и ее муж. А для этого пришлось — да, вы угадали — убежать из дома. Однако в Денвере пришлось, как и следовало ожидать, работать. Учиться и работать, но не слушая родительские нотации, а под крылом старшей сестры. Это немедленно делает человека взрослее в собственных глазах — а Голде это, видимо, было очень нужно. Ну и, наконец, разговоры о политике. В своих воспоминаниях она пишет: "…я была совершенно очарована их гостями, которые забегали на минутку и сидели и разговаривали до поздней ночи. Бесконечные разговоры о политике казались мне гораздо интереснее, чем все мои уроки. Маленькая квартирка Шейны стала в Денвере чем-то вроде центра для еврейских иммигрантов из России, приехавших на запад лечиться в знаменитой Денверской Еврейской больнице для легочных больных… Были среди них анархисты, были социалисты, были и сионисты-социалисты… Разговаривали о философии анархизма Эммы Гольдман и Петра Кропоткина, о президенте Вильсоне и ситуации в Европе, о пацифизме, о роли женщины в обществе, о будущем еврейского народа — и безостановочно пили чай с лимоном. Я благословляла эти чаепития, потому что благодаря им мне удавалось, несмотря на то, что Шейна очень этого не одобряла, засиживаться до поздней ночи: я взяла на себя обязанность дезинфицировать чашки после ухода гостей — и против этого редко кто возражал". Обратим внимание на следующее. Первое — этот портрет — квинтэссенция еврейского ребенка, активного, восприимчивого и слегка хитрого. Второе — мало требовать, надо придумывать и зарабатывать. Третье — уж при наших-то еврейских детях мы можем не беспокоиться, что нам не найдется "доли в мире грядущего" — они впитывают все (кстати, вспомните пинский период биографии Голды), и нам скорее надо опасаться того, что они научатся от нас плохому, чем того, что они от нас ничему не научатся.
А пока что за столом обсуждалась политика и литература, проблемы освобождения женщин или будущности рабочего движения. "Все это меня интересовало тоже, но когда начинали говорить о таких людях, как Ахарон Давид Гордон, который уехал в 1905 году в Палестину… или о поэтессе Рахел Бувштейн, я превращалась в слух и меня начинали одолевать мечты о том, чтобы присоединиться к палестинским пионерам". Не кажется ли нам, что это готовая инструкция по сионистской пропаганде? Другое дело, что у современной молодежи могут быть иные кумиры, но какие-то кумиры необходимы. Не обязательно философ, не обязательно писатель, не обязательно поэтесса, ставшие землепашцами, может быть, это юноша, ставший конструктором лучших в мире самолетов-разведчиков, может быть это девушка, ставшая биологом и создавшая лекарство от рака — мало ли есть воодушевляющих вариантов биографии?
"По-моему — пишет в своих воспоминаниях Голда Меир — никакие современные хиппи не бунтовали против эстеблишмента так эффективно, как те пионеры начала века… Если бы их воодушевлял только сионизм, то они могли бы приехать в Палестину, купить несколько апельсиновых рощ и нанять для работы арабов. Это было бы куда легче. Но они глубоко верили, что только собственный труд может действительно освободить евреев. Но их всех роднило страстное стремление экспериментировать, стремление построить в Палестине хорошее справедливое общество, по крайней мере такое, которое будет лучше, чем то, что существовало в большой части остального мира". Итак, вот что нам говорит, несомненно, хороший специалист по вопросу: дело не только в том, что евреи хотели построить государство евреев и для евреев; дело еще в том, какими должны стать (по их мнению) евреи и каким должно стать (по их мнению) государство. Не являются ли эти компоненты обязательными для такой серьезной задачи, как репатриация (в мирное время, при отсутствии угрозы погрома и т. д.)? Не должны ли люди иметь воодушевляющую цель и перспективу — какими станут они, какое государство они построят? На идею, что евреи диаспоры могли бы делать для государства Израиль больше, обычно отвечают, что евреи делают и так очень много; и что больше давать денег они не могут. Но может быть, они должны сделать не больше, а намного больше? Что именно готов сделать человек, сколько именно готов дать он денег, зависит от того, понимает ли он, на что именно он их дает, ради чего именно он что-то делает. А может быть, дело не в деньгах? Это — нечто обезличенное, а человек хочет знать, что именно он сделал…
Среди гостей своей сестры Голда нашла себе будущего мужа. Как она пишет, он был тихий, милый и самый образованный и у него было чудесное чувство юмора. У будущего премьер-министра был, по-видимому, хороший вкус. Но старшая сестра слишком часто напоминала младшей, что та приехала в Денвер не для прогулок с юношей, а для занятий, и младшая сестра опять ушла из дома. Она нашла себе где жить, она нашла себе работу, бросила, разумеется, школу — до учебы ли, когда тут личная жизнь. Но оказалось, что есть в мире все-таки что-то важнее личной жизни. А может быть, Голда просто устала от решения проблем? Короче, пришло письмо из Милуоки. "Если тебе дорога жизнь твоей матери, — писал отец — ты должна немедленно вернуться домой". И Голда вернулась.
За время ее отсутствия ситуация заметно изменилась. Материальное положение семьи улучшилось, переехали в новую квартиру, Клара (так теперь называли младшую сестру Ципке) стала подростком. Теперь у родителей не было возражений против поступления Голды в среднюю школу, а позже, в 1916 году, они не стали возражать и против колледжа. Видимо, девочка выглядела уже иначе, да и вела себя взрослее, по крайней мере, умение уйти из дома она продемонстрировала.
Родители, между тем, начали принимать все большее участие в общественной жизни: в частности, мать занялась благотворительной деятельностью, организовывала благотворительные базары, лотереи и т. п. Очень-очень маленький, как бы теперь сказали, фандрейзинг. Впрочем, под этим словом обычно теперь понимают уговорить одного человека дать тысячу долларов. Это, конечно, нелегко, но вряд ли легче (и, по-моему, почетнее), чем уговорить сотню скинуться по десятке.