Во время Первой мировой войны мама Голды превратила дом в перевалочный пункт для юношей, вступавших добровольцами в еврейский батальон Британской армии. Отец тоже принимал активное участие в еврейской жизни города, дом стал для милуокской общины чем-то вроде смеси офиса и гостиницы, один сионист сменял за столом другого, один гость из Палестины — другого, Голда Меир познакомилась с Сыркиным, Шмарьяху Левиным (идеологами сионизма), Ицхаком Бен-Цви (будущим вторым президентом), Бен-Гурионом… В таких условиях молодая девушка сионизировалась семимильными шагами. Все сильнее и сильнее втягивается она в общественную деятельность. Когда в 1918 году проводились выборы в Американский Еврейский Конгресс, Голда Меир агитировала за депутатов — сионистов. Агитацией она занималась рядом с синагогой, влезши на ящик из-под мыла. Отец считал, что это верх неприличия и обещал притащить ее домой за косу, но ему так понравилось выступление, что приводить угрозу в исполнение он не стал. Мораль — девочки, овладевайте ораторским мастерством.

Примерно в то же время Голда начала преподавательскую деятельность. Она преподавала идиш и продолжала вовсю заниматься общественной деятельностью. Например, организовала марш протеста по поводу еврейских погромов на Украине и в Польше. "Я смотрела в глаза людям, стоявшим вдоль тротуаров, и чувствовала, что они поддерживают нас. В те дни марши протеста были редкостью, и нас прославили на всю Америку… Думаю, что именно в день марша я поняла, что нельзя больше откладывать решение о переезде в Палестину… Я чувствовала, что Палестина, а не парады в Милуоки, будет единственным настоящим ответом петлюровским бандам убийц". Колесо ее жизни совершило еще один оборот.

Однако на пути в Палестину — или рядом с этим путем — возникли проблемы. Первая — Моррис. Это рассуждение Голды Меир стоит того, чтобы привести его целиком и — особенно девочкам — выучить наизусть. Особенно, если они хотят стать премьер — министрами. Цитируем: "Оставалось еще убедить Морриса поехать со мной в Палестину, потому что я и подумать не могла о том, что мы можем быть не вместе. Я знала, что даже если он согласится, нам все-таки придется подождать годик-другой, хотя бы пока мы соберем деньги на проезд; но абсолютно необходимо было, чтобы Моррис, прежде, чем мы поженимся, знал, что я твердо решила жить там. Я не ставила ему ультиматума, но четко объяснила свою позицию: я очень хотела выйти за него замуж и решила окончательно, что уеду в Палестину".

На некоторое время они расстались — видимо, Моррису надо было подумать. Голда бросила школу (как она пишет "странно, что школа перестала казаться мне моим важнейшим делом!"), уехала в Чикаго, работала в библиотеке, выступала, организовывала митинги, собирала средства. Разрешению раздумий будущего мужа, как это следует из воспоминаний Голды Меир, помогла публикация Декларации Бальфура. Они приняли Декларацию с восторгом, решили, что изгнание евреев кончилось ("теперь в самом деле начнется их объединение, и мы с Моррисом будем среди миллионов евреев, которые конечно же устремятся в Палестину) и поженились. Сейчас это звучит как-то несерьезно, правда? Где историческое событие, Декларация Бальфура, а где влюбленная (но не слишком сильно) парочка? Взвешивающая, "кто более матери-истории ценен" — любимый человек или Палестина? Ан нет. Оказывается, иногда исторические события влияют непосредственно. И даже в наше время. Кому, как не нам, евреям, это знать.

Итак, они поселились в собственной квартире, в которой и прожили два с половиной года. Из которых половину времени Голда провела в разъездах по партийным делам. Например, распространяла акции газеты. В своих воспоминаниях она пишет. "Но Моррис понимал, что я не могла сказать партии "нет!", и я уехала и отсутствовала несколько недель. Мне платили 15 долларов в неделю и оплачивали все мои расходы, т. е. все траты на еду, кроме десерта! За мороженное я платила сама. В то время члены партии не останавливались в гостиницах. Я ночевала у партийных товарищей, случалось даже — в одной постели с хозяйкой". Согласитесь, интересно читать книжки по истории…

Зимой 1918 года Американский Еврейский Конгресс провел свою первую сессию в Филадельфии, на которой была выработана (для предъявления на Версальской мирной конференции) программа защиты гражданских прав евреев Европы. Голда — один из представителей от Милуоки, самый молодой. Она этим страшно горда, но ее мысли уже понемногу перемещаются в иную плоскость. Действия следуют за мыслями — хорошо бы, чтобы у всех нас так было — и вот, зимой 1920 года Голда уже в Нью-Йорке и готовится к отъезду. Ранней весной куплены билеты на пароход, распродается имущество. Нам трудно представить себе разобщенность тогдашнего мира. Голда Меир пишет: "О Палестине, несмотря на то, что мы о ней так много читали и слышали, наши представления были довольно примитивны: мы собирались жить в палатках, поэтому я весело распродала всю нашу мебель, занавески, утюг, даже меховой воротник старого зимнего пальто (к чему в Палестине зимние вещи!). Единственное, что мы единодушно согласились взять с собой, был патефон и пластинки… Мы, по крайней мере, сможем слушать музыку в пустыне, куда мы держали путь". Похоже, что в те времена, как и сейчас, большая часть того, что мы "читаем и слышим", не содержит информации.

Голда и ее семья поехали прощаться с родителями и младшей сестрой. По дороге в Милуоки они остановились в Чикаго, где жила старшая сестра, Шейна, с мужем Шамаем и двумя детьми. В ходе разговора оказалось, что Шейна тоже хочет ехать, и она готова ехать вместе с детьми, если Шамай будет посылать ей из Америки деньги. Вот как Голда комментирует это. "Шамай принял решение жены с любовным участием — и, может быть, это лучше всего характеризует и Шейну, и их брак". Ситуация, как иногда говорят, неоднозначная. С любовным участием отпустить жену с двумя детьми (10 лет и 3 года) жить в палатке? Описывая отъезд, Голда Меир упоминает об огорчении родителей ("отец, сильный человек, умевший переносить боль, стоял и плакал… мама… казалась такой маленькой, такой ушедшей в себя…" и констатирует, что американская глава ее жизни окончилась и что из Америки она увезла в Палестину "понимание, что значит для человека свобода, осознание возможностей, какие предоставляет индивидууму истинная демократия, и вечную тоску по красоте американского сельского пейзажа".

В те времена любое путешествие было целой эпопеей. Это сейчас мы садимся в самолет, кушаем два раза и вылезаем из самолета. Пароход, на котором плыла Голда и вся их компания, чуть было не развалился. Правда, и самолеты иногда разваливаются, но вот чего в самолетах не бывает — это бунта среди экипажа. Капитан заковал бунтовщиков в кандалы… и т. д. Неделя от Нью-Йорка до Бостона (ныне автобус проходит это расстояние за четыре часа), полторы недели стоянка, недельный ремонт на Азорских островах, брат капитана "впал в буйное сумасшествие", один пассажир умер, капитан то ли застрелился, то ли его убили. Недельная стоянка в Неаполе, встреча с группой энтузиастов из Литвы, которые уже два раза добирались до Палестины и которых оттуда высылали. "Мне они напоминали людей типа Бен-Цви и Бен-Гуриона, хотя и были гораздо моложе. Какими опытными и твердыми они были по сравнению с нами, какими уверенными в себе казались! В Европе они работали на учебных фермах, основанных сионистами… они, собиравшиеся ехать как палубные пассажиры, не желали иметь с нами ничего общего". Голда, как она пишет "не могла оторвать от них глаз: именно такими как они, я хотела, я мечтала быть — суровой, решительной, беззаветно преданной делу". Ее решительности, ее преданности ей самой было мало! Может быть, это одно из свойств настоящего лидера — уметь требовать не только от других, но и от себя?

Голда уговорила своих спутников переселиться из кают на палубу, и тогда литовские сионисты признали их за своих и даже вместе пели на иврите и идиш, а потом танцевали хору. В Александрии Голда впервые увидела ближний Восток, причем, как она пишет, с самой худшей его стороны. Она ошибается — с самой грязной, да, но вовсе не с самой худшей. Поезд до Эль-Кантары, пересадка, поезд до Яфо. На пересадке — тупые и ленивые (восток!) эмиграционные чиновники. Наконец, она увидела сквозь грязное окно поезда большую и не слишком красивую деревню. Это и был Тель-Авив.