Мы приехали в Мехико за месяц до открытия Олимпиады, день за днем проходили в этом одуряющем однообразии, и через две недели я почувствовала своего рода психологический кризис. Все мне сделалось неинтересным, а интересное было недоступно.

И вот тут вновь сказалась тренерская мудрость Терентьича. "Все, — заявил он, — завтра у тебя персональный выходной".

Чего я только в тот день не успела! Видела и пирамиды, и корриду, была на площади Гарибальди, где ночи напролет играют и поют ансамбли марьячес и можно по телефону вызвать их, чтобы спели под окном серенаду любимой девушке — марьячес имеют лицензии на право нарушения тишины в любое время суток.

В этот же день мы с одной нашей гребчихой попали в парк аттракционов и решили прокатиться на "американских горах" (там их называют "русскими"). Нас предупреждали, что они самые высокие в мире и что годом раньше, во время предолимпийской недели, после этих горок у гимнаста Миши Воронина шея болела. Но мы не прислушались к предупреждению, да и не поняли толком при чем тут шея. Однако начались сумасшедшие крутые спуски, и в тряском вагончике голова действительно болталась, как на ниточке.

Подробности соревнований сейчас уже изгладились из памяти. Помню, как была рада нашему командному «серебру», тому, что и у меня будет олимпийская медаль. Помню, каким мрачным ходил перед переездкой Кизимов, проигравший Неккерману около двадцати баллов, и как дивились его настроению приветливые и общительные мексиканцы. Им трудно было поверить, что это из-за места, которое он занимает, — никакие места их решительно не волновали, и они спрашивали у меня, не обидел ли кто Кизимова.

На другой день Иван Михайлович Кизимов стал олимпийским чемпионом, повторив успех Филатова.

Оставалось два дня до отлета, у меня на них были самые радужные планы, я столько еще хотела посмотреть…

Но утром не смогла встать с постели. Состояние было как после тяжелой болезни. Я не сразу поняла тогда, что апатия, отупение естественны после таких соревнований, которые даются высочайшим напряжением, а когда оно проходит, то оказывается, что организм исчерпал все силы. Позже я узнала, что после Олимпийских игр иные спортсмены по нескольку месяцев не могут прийти в себя.

Когда рассказываешь о таком, тебе порой не верят, считают преувеличением. Ведь вот, например, артисты балета тоже испытывают большое физическое напряжение, а у них спектакли гораздо чаще, чем турниры спортсменов.

Верно. Но разница вот в чем. Артисты почти никогда не прибегают к предельной нагрузке. А к запредельной — вообще никогда. Артисты должны показать все, на что они способны, спортсмены — для победы — больше чем все. Запредельная нагрузка — это когда организм бросает в бой глубоко спрятанные резервы, неприкосновенный запас сил. Этот НЗ используется в жизни крайне редко — в экстремальных условиях. Например, в миг смертельной опасности. Но жизнь спортивная учит сознательно тратить свой НЗ.

Напряжение соревнований усиливается от ответственности, ложащейся на спортсмена: чем серьезнее значение турнира, тем ответственность выше, на олимпиаде она самая высокая. Спортсмен сознает, сколько трудов и усилий потратило множество людей, чтобы подготовить его успех, он понимает важность успеха для страны, для парода. Олимпиада же бывает только раз в четыре года, и в жизни многих спортсменов она — единственная. Это итог твоей четырехлетней работы, и если ты не сумел добиться успеха, значит, и труд, и сознательное самоограничение, отказ от чего-то, может быть, очень личного, дорогого — все оказывается напрасным.

Вот чем объясняется и накал страстей, сопутствующих Олимпиаде, и та опустошенность, которая может охватить тебя, когда все осталось позади.

…Олимпиада в Мюнхене далась тяжелее. Мы ехали бороться за первое место в командном зачете, но на команду сыпалось несчастье за несчастьем.

В Москве тогда стояла ужасающая жара, в Западной Европе было холодно. По дороге простудился Тариф, конь Калиты, и Иван Александрович был вынужден пересесть на запасного — Торпедиста, лошадь гораздо ниже классом. Потом захромал у Кизимова Ихор. Тариф постепенно превозмогал свою пневмонию, хотя был еще слаб — его только выводили шагать в поводу. Внезапно у Торпедиста обнаружилась хромота на все четыре ноги. И вдруг я заметила, что и Пепел слегка прихрамывает — на крутых поворотах или в углу манежа. Я сказала об этом Терентьичу, он без особой уверенности ответил: "Ничего, ничего, это, наверное, ты не так поводом работаешь".

Что оставалось говорить Терентьичу, когда у него на глазах буквально разваливалась великолепная команда?

До старта оставалось три дня. Среди ночи я проснулась с ощущением жара. Но здесь, в женской половине Олимпийской деревни, я была единственной конницей и не знала, где живут врачи других наших команд. Пошла наугад по коридору и за одной из дверей услышала русскую речь. Это волейболистки, у которых соревнования кончались поздно, обсуждали игру. Там была женщина-врач, она поставила мне градусник — 38,5… Велела лежать в постели. Но как было сообщить Терентьичу, что утром я не приду на тренировку? На счастье, мне встретилась композитор Александра Пахмутова, она знала Терентьича, и он через нее мне передал, чтобы я не беспокоилась (легко сказать!).

Днем пришла профессор Зоя Сергеевна Миронова, наш знаменитый спортивный врач, принесла уйму лекарств, сбила температуру, и я почувствовала себя почти хорошо. Сказывался, конечно, нервный подъем, обостряемый сознанием, что выступать все равно необходимо.

Но беда не приходит одна. Когда на следующее утро я пришла на тренировку, Терентьич печально сказал: "Ты, Ляля, была права — Пепел-то на передние ноги едва наступает".

В принципе ничего особенно страшного не было — просто камешки, которые попадаются в песке манежа, вызывают так называемую наминку — острое воспаление в толще копыта, очень болезненное. Раньше в таких случаях делали укол новокаина, но в Мюнхене для лошадей впервые ввели допинговый контроль, и делать уколы было нельзя.

Ветеринар Толя Доильнев вскрыл гнойники на обоих копытах Пепла, удалил гной, но боль была сильная. Две ночи подряд Терентьич и Толя сидели в деннике, парили передние ноги моей лошади в ведрах с горячей водой и бальзамом. Пепел вынул бы ноги, если бы они ушли, и они по очереди дремали там прямо на сене.

Я не знала в спорте человека самоотверженней Анастасьева: он всегда раньше всех вставал, мчался на конюшню, проводил время в бесконечных хлопотах и терял за соревнования семь-восемь килограммов. Костюм висел на нем, как на вешалке.

…Мне повезло с жеребьевкой. Участников Большого приза, поскольку их было много, поделили на две группы, и я попала на второй день. Кизимов и Калита — на первый. Калите пришлось все-таки сесть на Тарифа (Торпедист совсем обезножел), и он проявил большое мужество, став шестым на лошади, только что оправившейся от воспаления легких. Впрочем, как здесь не сказать о мужестве и терпении Тарифа?

В общем, после первого дня по сумме результатов двух участников мы отставали от команды ФРГ очень значительно — на 121 балл, и передо мной стояла задача отыграть эту разницу.

Но в вечер Большого приза произошли трагические события в Олимпийской деревне Мюнхена: в нее ворвались террористы, захватили заложников…

Баллов своих в Большом призе я не помню — помню только ощущение крайней сосредоточенности. Толя Доильнев пошел на одно ухищрение: распрямил жестяной совок, вырезал пластинки по форме копыт и перековал Пепла так, что пластинки оказались под подковами. Это несколько уменьшило боль. На разминке Пепел все-таки прихрамывал, но Толя уверял, что через полчаса он разойдется. Я не могла не верить, но нервы были натянуты как струны, и мысль о том, выдержит ли конь, отвлекала от мысли, выдержу ли я.

Наша команда победила. Вопреки всему. В личном зачете выиграла Линзенгофф, я была второй.

Что было потом, не помню — абсолютный провал в памяти. Скорее всего, мы готовили в дорогу наших лошадей — бинтовали ноги, хвосты, чтобы они не вытерлись о стенку машины.