Скорее всего, этим мы и занимались…

Иные книги складываются, как прокладывается шоссе — прямиком от пункта «завязка» к пункту «развязка». Иные — как тропы: тоже от начальной к конечной точке, но с прихотливыми поворотами, возвращениями и отклонениями.

Нет нужды спорить, что лучше. Книга — организм живой, она сама порой ломает все — в том числе и композиционные — авторские планы. Наша с Леной совместная работа продолжалась немало лет, и порой, когда финал вроде бы уже брезжил, жизнь говорила: "Нет, рано, многое еще впереди".

Скажем, было когда-то задумано закончить тем моментом, когда нынешний конь Петушковой, рыжий тракен Хевсур, впервые будет стартовать в группе взрослых — в Среднем и Большом призах. Эти призы с их усложненной, по сравнению с Малым, программой вкупе именуются "большими ездами". Слово «езда» по правилам русской грамматики множественного числа не имеет, но в конном, как и в иных видах спорта, свой арго. Он звучит не всегда привычно, зато, как говорится, по правде. Однако прошли первые "большие езды", вторые, третьи, конь мужал, становился мастеровитее, а книга все не отпускала нас от себя. И тогда мы решили, что рассказать о самом первом экзамене нашего рыжего друга надо не в финале, а в середине. Пусть, подумали мы, на страницах окажутся рядом события разных лет. Разве не так обстоит дело и вообще с воспоминаниями? Да и потом — не пора ли предоставить читателю возможность увидеть мир конных состязаний не только изнутри — глазами Петушковой, но и извне?

Итак, место действия — Москва, олимпийский конный комплекс Битца, время действия — июль 1982 года.

Кроме Лены, кроме нашего знакомца Угрюмова и упоминавшегося уже Анатолия Антикяна, берейтора Петушковой — тренера Хевсура (этот высокий черноусый красавец — мастер спорта, сам выступал когда-то в выездке на одном из многочисленных братьев Ихора, но больших побед не добился), действует тут также грум (конюх) Вера Макарова, суровая девушка, добровольно и фанатично посвятившая себя конному спорту, а также многие иные лица.

День первый. Средний приз № 2.

— О! — сказал Угрюмов. — А где же борода? Он выехал на разминочное поле на своем тракено-текинце Енисее редкой масти — соловой (светло-золотистой с белой гривой и хвостом). Сидел небрежненько, бочком, еще без фрака, выглядя не элегантным кавалеристом, а мужичонкой, возвратившимся из ночного, и смотрел на меня с веселым любопытством.

Я не стал бы вводить вас в столь частную и маловажную подробность, как утрата мною бороды, не будь этот факт сопровождаем многозначительной деталью, о чем — ниже.

— Интересный у меня возникает вопрос, — сказал Угрюмов, склоняясь с седла. — Лежачего не бьют, так ведь? А выходит, бьют.

— Ты о чем, Петрович? — спросил я.

— После объясню.

Постепенно дальнее поле, где начиналась разминка — ближнее к манежу принадлежало тем, кому вот-вот стартовать, — заполнялось всадниками и всадницами. Всадницы были как одна в паричках "а ля Петушкова", начесанных на уши, в цилиндрах чуть-чуть на лоб. Пассажировали, пиаффировали, крутили вольты, прибавляли и сокращали рысь и галоп, вкось пересекали желтую песчаную площадку, репетируя принимание. Тренеры со скамеечки покрикивали: "Левый повод держи-держи! Четче галоп, четче!"

За острым серым козырьком роскошной, каких в мире больше нет, трибуны конного стадиона, там, за огромной бронзовой скульптурной группой "Русская тройка", за расставившими ножищи опорами линии электропередачи и по струнке стоящими жилыми башнями, лениво кралась туча. Флаги трепало на нервном ветру, вчера в программе «Время» обещали дождь. Кто-то из тренеров сказал, что завтра по-старому Самсон-сеногной, бабки говорили, коль в этот день польет, шесть недель будет лить. От этих слов пахнуло сельским, стародавним, атавистически волнующим, как волнует на конюшне запах сена и навоза.

Предшествуемая Антикяном и Верой, со стороны конюшен показалась Лена на Хевсуре — в полной амуниции, в грациозно-гордой своей посадке, опустив очи долу. До старта час, а она в полном сборе. В этом и характер, и жизнь вся — в полном сборе, держа себя в руках, не давая расслабиться…

— Привет, — сказала она, видя меня и не видя, решительно не замечая никаких изменений в моей внешности.

— Не оценила, — сказал, смеясь, Угрюмов. — Ах, какая ветреная женщина!

Но я увидел, что Лена вообще не та, какой я привык ее наблюдать. Ее сосредоточенность едва ли не чрезмерна, едва ли не прострация. Тут я заметил еще, что Антикян, сев на скамейку, неотчетливыми, раздерганными движениями ищет по карманам явно забытые спички и тотчас о них забывает, хотя сигарета давно торчит под усами. Заметил, как Вера трет и комкает в ладонях тряпку для обтирки лошади. И вспомнил, что, когда вчера вечером спросил у Лены по телефону, как Хевсур, она грустно ответила: "Неважно".

Антикян следил за Леной, шепча в усы:

— Так, так, хорошо, хорошо, — точно заговаривал, приманивал удачу. — Ай, плохо, ай…

Я спросил:

— Он что у вас, давно врать стал?

— Недавно врать стал, — сказал Антикян.

— А где?

— В менке ног стал

Лена приблизилась на короткой рыси.

— На мундштучок его побольше, — сказал Антикян, — построже на мундштучок.

— Он все время задом поддать хочет, — пожаловалась она, — подыграть.

Вдоль правого заборчика Хевсур взял в галоп.

— Как вон в тот угол заедет, так врет, — сказал Антикян.

— Он просто нервничает здесь, — сказал Вера.

— Слушай, что ему нервничать, никто не нервничает, один он нервничает, — сказал Антикян и сунул новую сигарету в рот не тем концом.

Началась работа над менкой. Казалось, крепко ведомый Леной, конь поймал уже ритм, мерно вздымались его копыта. "Так, так, так", — кивал Антикян, но Хевсур внезапно взбрыкивал лоснящимся на солнце крупом, и берейтор страдальчески морщился.

Вскочил, побежал на песок, стал осматривать подпругу, потник.

— Может, послабей седловку?

— Да седловка тут ни при чем, — сказала Лена.

— А почему он прыгает? Что ему мешает?

— Ничего ему не мешает, он валяет дурака.

Лена, сжав добела губы, снова принялась за менку. По соседству в березовой битцевской роще ударила кукушка. Ее деревянный альт пришелся точно в такт движениям лошади — в один темп. Но Хевсур вновь скозлил, вновь скривился Антикян, а кукушка все куковала, и я подумал, не отмеряет ли она Лене долгие, такие же тяжкие спортивные дни.

А Лена куковала другое — бесконечные попытки заставить рыжего упрямца проделать летящие пассы непослушными своими копытищами.

— Вот, вот, — кричал Антикян, — сейчас хорошо было!

— Да, хорошо… Сидишь как на пороховой бочке, — Лена повела в нашу сторону прекрасными, долгими, тяжеловекими, такими полными отчаяния глазами.

— Обе запутались, и лошадь и она, — прошептал Антикян.

Бедная "пороховая бочка"! Другие-то рядом с ним и впрямь походят на кургузые бочонки, но строчат себе, как ни в чем не бывало, короткими ножками. А он так скульптурно величествен, так симфонически льются одна в другую его совершенные мышцы под сеточкой вен, похожей на дельту Волги на карте. "Он чем хорош? — скажет потом Угрюмов. — Он заполняет собой манеж". А всадница миниатюрна, вроде бы не по коню, но в этом особый колорит, неповторимость сочетания.

Позже я скажу об этом Лене, и она вскинет на меня доверчивый взгляд: "Правда? Это хорошо, если так, а то я въезжаю в манеж и пугаюсь — вокруг одни Петушковы. Хорошо, если мы от всех отличаемся, если ты, конечно, прав".

Но бедный Хевсур! (Кто я такой, чтобы звать его Большуней, как Лена, или Хачиком, как Толя?). "Давай, ну, давай", — звучит тихий накаленный Ленин взрыд, и на лице коня — не могу, хоть убейте, назвать мордой это благородно-удлиненное, трепетно чуткое — растерянность, непонимание и горестная жажда понять, чего от него хотят и почему он не может.