Стало быть, мама в Париже, в одном с ним городе, и даже не приехала его поцеловать!

«А что, если я сам к ней пойду?» — внезапно подумал мальчик.

Путь от кладбища Пер-Лашез до авеню Монтеня не близкий, и всю дорогу Джека неотвязно преследовала одна мысль: воспользоваться тем, что все идут, не соблюдая порядка, и сбежать! В самом деле, от стройной процессии не осталось и следа; теперь, когда желаемый эффект был достигнут, когда представление окончилось, домой возвращались, как попало, и утомленные, занятые своими разговорами люди не заботились о том, какое они производят впечатление.

Моронваль, окруженный педагогами и приятелями, возглавлял свое воинство. Время от времени он оборачивался и, глядя на дылду Сайда, который, в свою очередь, возглавлял колонну гимназистов, жестом подавал команду: «Вперед!». Египтянин, подражая директору, в точности повторял его жест и, глядя на мальчиков, которые, стараясь не отставать, с трудом передвигали ноги, молча командовал: «Вперед! Вперед!». Тогда отставшие, напрягая последние силы, бегом догоняли шедших впереди. Только Джек, делая вид, что он вконец изнемог, плелся все медленнее.

— Вперед! — возглашал Моронваль.

— Вперед! Вперед! — подхватывал египтянин.

У самых Елисейских полей Сайд в последний раз оглянулся и замахал своими длинными руками, но тут же уронил их и замер — растерянный, ошеломленный.

На этот раз исчез Джек.

Сперва он заставлял себя идти шагом. Ему не хотелось походить на человека, спасающегося бегством.

Напротив, он шел неторопливо, как будто прогуливался, но держал ухо востро и чуть что готов был пуститься наутек. Но по мере того, как он приближался к бульвару Османа, ему непреодолимо хотелось бежать, и он, сам того не желая, шел все быстрее — ему не терпелось попасть домой, и вместе с тем его терзало мучительное беспокойство.

Что-то он найдет там, на бульваре? Может быть, дом на замке. А если Гирш и Лабассендр обознались, и мама не приехала? Что тогда будет? После побега возвратиться в гимназию было немыслимо. Даже если бы ему это и пришло в голову, то одно воспоминание о глухих ударах и душераздирающих стонах, доносившихся несколько часов подряд из комнаты, где мулат заперся с Маду, наполнило бы его страхом и заставило отказаться от своего намерения.

«Она здесь!» Как обрадовался мальчик, издалека увидев, что все окна в доме распахнуты, а ворота открыты, как бывало, когда его мама готовилась выехать в город! Он устремился вперед, чтобы не пропустить карету. Но как только он вбежал в переднюю, его поразила непривычная суматоха в доме.

Здесь было очень шумно и полно чужих людей.

Из подъезда выносили мебель. Кресла, диваны с обивкой мягких цветов, которые создавали такой уют в слабо освещенном будуаре, здесь, при ярком дневном свете, были явно не на месте. Зеркало, обрамленное гирляндой из амуров, опиралось о холодную каменную стену у самого входа, а вокруг вперемежку были свалены жардиньерки с увядшими цветами, снятые с окон портьеры, небольшая люстра из горного хрусталя… Разряженные дамы сновали вверх и вниз по лестнице, и по ковру, заглушавшему стук их каблучков, тяжело ступали грубые башмаки носильщиков, стаскивавших мебель вниз.

Джек, ошеломленный этим зрелищем, смешался с толпой и поднялся наверх. Он едва узнавал их квартиру, до такой степени изменился привычный вид комнат: в них царил беспорядок, совсем еще новая мебель была сдвинута с мест, разрознена, одна вещь стояла тут, другая там. Посторонние люди выдвигали пустые ящики, легонько постукивали по деревянным крышкам сундуков, по кожаной обивке стульев, нагло разглядывали все в лорнет, и порою, проходя мимо фортепьяно, какая-нибудь богато одетая дама, не останавливаясь и даже не снимая перчаток, ударяла по клавишам. Мальчику казалось, будто все это дурной сон: шумная толпа наводнила их дом, он никого тут не знает и неприкаянно бродит, точно чужой.

А мама? Где же она?

Он хотел было пройти в гостиную, но там было полно, все что-то разглядывали в глубине комнаты. Их спины мешали ребенку разобрать, что происходит, он только слышал, как выкрикивают какие-то цифры, а потом до его ушей долетали резкие короткие удары молотка по столу.

— Детская кроватка под балдахином, золоченая, со стеганым тюфячком!..

И вдруг мимо Джека проплыла кроватка, которую ему подарил «милый дядя» и в которой он видел столько чудесных снов: теперь ее уносили чьи-то большие темные лапы. Ему хотелось крикнуть: «Это же моя кроватка, зачем вы ее уносите?..» Но он не посмел и в полной растерянности, бесцельно переходил из комнаты в комнату, разыскивая мать в этом перевернутом вверх дном жилище, где все окна и двери были распахнуты и куда свободно проникал с бульвара шум и беспощадный свет. Внезапно он почувствовал, что на его плечо легла чья-то рука.

— Как, господин Джек? Почему вы не в пансионе?

Это была Констан, камеристка его матери, но Констан, расфуфыренная в пух и прах, в шляпке с розовыми лентами, придававшей ей сходство с билетершей в театре, вся красная, напыжившаяся от сознания собственной важности.

— А мама где? — спросил ребенок почти шепотом, и в голосе его слышалось такое волнение и беспокойство, что толстуха пожалела его.

— Вашей мамы тут нет, голубчик.

— А где же она?.. Что тут происходит?.. Что тут делают все эти люди?

— Они пришли на распродажу. Но чего мы тут стоим? Пойдемте лучше в кухню, господин Джек. Там и поболтаем без помехи.

В полуподвале собралось целое общество: Огюстен, кухарка-пикардийка, слуги из соседних домов. Все сидели за тем же самым засаленным столом, за которым однажды вечером была решена участь Джека, и бутылка шампанского переходила из рук в руки. Появление мальчика произвело огромное впечатление, его окружили, стали ласково расспрашивать — ведь слуги, в сущности, жалели покладистую хозяйку, которая сквозь пальцы смотрела на все их проделки. Джек побаивался, что его, чего доброго, отведут в гимназию, и благоразумно умолчал о побеге; он сказал, что ему разрешили уйти, а он решил узнать про маму.

— Ее тут нет, господин Джек, — повторила Констан осторожно. — Я не знаю, должна ли я… — И вдруг в порыве откровенности прибавила: — Э, куда ни шло! Какое мы имеем право скрывать от ребенка, где его мать?

И тут она рассказала Джеку, что ее госпожа поселилась в окрестностях Парижа, в селении Этьоль. Чтобы удержать название в памяти, ребенок несколько раз повторил про себя: «Этьоль… Этьоль…»

— А далеко это? — спросил он с деланной небрежностью.

— Да уж не меньше восьми миль, — отозвался Огюстен.

Но пикардийка, которая когда-то жила неподалеку от Корбейля, заявила, что он ошибается. Потом долго спорили, по какой дороге идти в Этьоль, и Джек жадно вслушивался, ибо он уже твердо решил, что проделает это длинное путешествие пешком. Идти надо было через Берси, Шарантон, Вильнёв-Сен-Жорж; там следовало повернуть направо и, оставив в стороне Лионскую дорогу, двигаться на Корбейль, вдоль Сены, мимо Сенарского леса, до самого Этьоля.

— Да, да… — говорила Констан. — Госпожа де Баранси живет возле самого леса… Такой славный домик с латинской надписью на двери!

Джек навострил уши, стараясь удержать в памяти все эти названия, и в первую очередь название того места, через которое он должен был пройти, выйдя из Парижа, — «Берси» — и того, куда он направлялся, — «Этьоль». Они казались ему двумя светящимися точками, между которыми пролегал долгий, мрачный и полный опасностей путь.

Расстояние его не страшило. «Я буду идти всю ночь, — решил он. — Хоть я еще и маленький, но до утра как-нибудь одолею эти восемь миль». А вслух сказал:

— Ну, я пошел… Пора в гимназию…

Ему хотелось еще кое о чем спросить, и вопрос этот жег ему губы. Неужели д'Аржантон тоже в Этьоле? Неужто и там между ним и матерью будет этот противный человек?.. Но у него не хватило духа спросить об этом камеристку. Многого еще не понимая, он смутно чувствовал, что прикоснется к тому, что было самым недостойным в жизни его матери, и промолчал.