Подумать только! Вот уже две недели в доме все разговоры вертелись вокруг этого Вожирара. Мама взяла с него обещание не плакать, хорошо вести себя. «Милый дядя» вразумлял его. Констан купила ему все, что нужно для пансиона. Все было подготовлено, решено. Он уже не жил, он только трепетал при одной мысли об этой темнице, куда все старались его спровадить. И вот в последнюю минуту его пощадили.

Эх, если бы мама так не горевала, как бы горячо он благодарил ее! До чего чудесно было бы сидеть, укрывшись теплой меховой полостью и прижавшись к матери, в этой маленькой карете, в которой они совершили столько славных прогулок вдвоем! А сколько таких прогулок еще ждало их впереди! Джек припоминал послеобеденные часы в Булонском лесу, долгие очаровательные поездки по Парижу, который даже в грязь и холод таил для обоих столько новизны, вызывал одинаковый интерес у матери и у сына. Памятник, встреченный на пути, малейшее происшествие на улице — все забавляло их.

— Гляди, Джек!..

— Гляди, мамочка!..

Точно двое детей… В оконце кареты одновременно появлялись золотистые локоны малыша и лицо матери под густой вуалью…

Отчаянный вопль г-жи де Баранси внезапно отвлек ребенка от этих светлых воспоминаний.

— Боже мой! Боже мой! Что я такое совершила? — причитала она, ломая руки. — Что я такое совершила? Почему я так несчастна?

Вопрос этот, натурально, остался без ответа,' ибо мальчик-то уж совсем не знал, что она такое натворила. Не находя, что сказать матери, не умея утешить ее, он робко взял руку Иды и пылко, точно настоящий влюбленный, прильнул к ней губами.

Она встрепенулась и потерянно взглянула на него.

— Ах, жестокое, жестокое дитя! Сколько горя ты причинил мне с тех пор, как появился на свет!

Джек побледнел.

— Я?.. Я причинил тебе горе?

Только одно существо на всей земле он знал и любил — свою маму. Он считал ее красивой, доброй, бесподобной! И вот, сам того не желая, сам того не ведая, причинил ей горе.

При этой мысля бедного малыша охватило отчаяние, но отчаяние безмолвное, словно после бурного взрыва горя, свидетелем которого он только что стал, ему неловко было открыто выказывать собственную боль. Его била дрожь, сотрясали подавленные рыдания, нервная спазма.

Испуганная мать обняла и прижала его к себе.

— Нет, нет, я пошутила… Да ты у меня совсем еще младенец! И до чего ж чувствительный!.. Вы только поглядите на этого голенастого неженку! Выходит, его надо баюкать, как грудного! Нет, Джек, голубчик, ты никогда не причинял мне горя… Это я, глупая, впутываю тебя во все дела… Ну ладно, не плачь… Разве я плачу?

И эта взбалмошная женщина, забыв о своих горестях, уже смеялась от всего сердца, стараясь развеселить сына. То было одно из самых счастливых свойств ее переменчивой и неглубокой натуры — она ни на чем не умела долго задерживаться. Странная вещь: слезы словно придали еще больше юного блеска ее лицу — так проливной дождь, скользя по оперению голубок, только усиливает его блеск и глянец, не проникая сквозь перышки.

— Где это мы? — внезапно спохватилась она, опуская запотевшее стекло. — Ах, уже церковь Магдалины!.. Как быстро доехали!.. Погоди, а что, если мы заглянем к этому… да ты знаешь, к этому чудесному кондитеру… Ну, вытри глаза, глупыш… Я тебе куплю меренги.

Они вышли из экипажа возле испанской кондитерской, самой модной в ту пору.

Там было полно.

Ткани, меха задевали, теснили друг друга, будто и им не терпелось полакомиться, в зеркалах с резными золочеными либо кремового цвета рамами отражались женские лица с приподнятыми до глаз вуалями, а вокруг весело плясали отражения молочно-белых блюдечек, хрустальных бокалов, глазированных сластей различных сортов.

Все поглядывали на г-жу де Баранси и ее сына. Она была в восторге. После этого небольшого успеха и только что пережитого волнения она с жадностью набросилась на меренги и нугу, запивая сладости крошечными глотками испанского вина. Джек был воздержаннее: потрясение, которое он испытал, все еще переполняло его существо, напоминая о себе подавленными вздохами и неизлившимися слезами.

Когда они вышли из кондитерской, стояла чудесная, хотя и холодная погода, рынок возле церкви Магдалины наполнял все вокруг пряным запахом фиалок; Ида решила пойти домой пешком и отослала карету. Держа за руку Джека, она шла легкой, но медленной походкой, которая свойственна женщинам, привыкшим, что ими любуются. Прогулка на свежем воздухе, освещенные витрины окончательно привели ее в хорошее расположение духа.

Внезапно перед какой-то особенно ярко сверкавшей витриной она вспомнила, что собиралась вечером на бал — маскарад, а до этого была приглашена на обед в ресторане.

— Боже милосердный!.. Совсем забыла… Подумай, Джек, голубчик, какая у меня голова… Скорей, скорей!..

Ей нужны были цветы, целый букет, и еще кое — какие мелочи. Мальчик, чья жизнь была заполнена суетою, почти в такой же мере, как и его мать, ощущал тонкое очарование этих модных развлечений: он бежал за ней вприпрыжку, взволнованный предстоящим балом, который ему не суждено было увидеть. Главной радостью Джека была красота матери, ее наряды, тот восторженный интерес, какой она вызывала на улице.

— Восхитительно… восхитительно!.. Доставьте все это ко мне на бульвар Османа.

Г-жа де Баранси бросала на прилавок свою визитную карточку и выходила, оживленно болтая с Джеком о покупках. Потом напускала на себя важный вид.

— Главное, не забудь, что я тебе говорила. Не проболтайся дяде, что я ездила на бал… Это секрет… Черт побери! Уже пять часов… Ну и попадет мне от Констан!..

Она не ошиблась.

Ее камеристка и «правая рука», высокая плотная особа лет сорока, мужеподобная и некрасивая, кинулась навстречу хозяйке, едва та переступила порог.

— Маскарадный костюм уже доставили… Разве можно так задерживаться?.. Мадам нипочем не управится… Нельзя в такой короткий срок одеть ее.

— Не сердись, моя славная Констан… Если бы ты только знала, что со мной приключилось!.. Вот полюбуйся!

И она указала на ребенка. Камеристка пришла в негодование.

— Как, господин Джек! Вы возвратились? Это очень дурно, сударь мой, особенно после всего, что вы наобещали. Уж не хотите ли вы, чтобы вас отвезли в школу с жандармами?.. Вот не ожидала! Ваша мама слишком добра.

— Да нет, он не виноват. Это тамошние священники не захотели… Ну, что ты на это скажешь? Нанести мне подобное оскорбление, мне… мне!..

Тут у нее снова хлынули слезы, и она опять принялась допытываться у бога, в чем она перед ним провинилась и почему так несчастна. Присовокупите к этому съеденные меренги, испанское вино и, наконец, духоту в комнатах. Ей стало дурно.

Пришлось уложить ее в постель и, чтобы привести ее в чувство, открыть флаконы с нюхательной солью. Мадемуазель Констан хлопотала вокруг барыни с видом человека, который знает истинную цену таким припадкам: она ходила взад и вперед по комнате, открывала и захлопывала шкафы с тем завидным хладнокровием, какое дает опыт; при этом у нее был такой вид, точно она хотела сказать: «Пройдет!»

Делая свое дело, она бормотала себе под нос:

— Тоже придумали везти мальчишку к отцам иезуитам… Разве этот пансион годится в его-то положении?.. Спросили бы у меня, такого конфуза уж верно бы не случилось… Я бы мигом приискала подходящий пансион, да еще самый лучший!

Перепуганный Джек, видя свою мать в таком состоянии, подошел к постели; он тревожно глядел на нее и от всего сердца молил о прощении за то, что причинил ей горе.

— А ну-ка, марш отсюда, господин Джек! Вашей маме лучше. Пора ее одевать.

— Как! Ты настаиваешь, чтобы я ехала на бал, Констан?.. Но мне вовсе не хочется нынче веселиться…

— Ладно уж, оставьте, я-то вас знаю. Через пять минут ни о чем и не вспомните. Взгляните-ка лучше на этот очаровательный костюм, на розовые шелковые чулочки и колпачок с бубенцами…

Она взяла в руки костюм Шалости и показала его хозяйке: бубенчики зазвенели, блестки переливались на свету — и Ида не выдержала.