Жизнь Андрея Ермакова, героя повести «Эти непослушные сыновья», конечно, отличается от жизни Денисова и Берзалина, Пепе и Армандо. Время у нас сейчас мирное. Андрей вернулся из армии. Старшими ему уготована дорога в институт, в высшее учебное заведение. Но как говорит один из персонажей повести: «…в жизни правильную дорогу находит тот, кто ищет ее сам». Андрей пробивает себе дорогу сам, вопреки бытующим подчас мещанским представлениям о том, «как надо жить».

Писатель пристально и неторопливо рассматривает именно эти первые самостоятельные шаги молодого человека, его отношение к таким понятиям, как честь, благородство.

И если в повестях о войне, о кубинской революции молодые герои испытываются пулей врага, горькими страданиями из-за гибели товарища, то испытание Андрея Ермакова иное, мирное, но не менее важное для рождения его характера, для укрепления его нравственного облика.

Вернувшись из армии, Андрей мечтает поступить в инженерно-строительный институт. Однако болезнь матери ставит его перед необходимостью выбора: либо пойти учиться и эгоистично закрыть глаза на семейные обстоятельства, либо, расставшись на время со своей мечтой, поехать на стройку и помочь матери. Андрей уезжает на стройку, и он не расценивает этот поступок как жертву. Для него это вопрос жизненно важный — каким быть: себялюбивым и черствым или отзывчивым, дарящим людям тепло. Эти черты роднят его с героями других повестей. И веришь, что если случится трудная минута, то такие парни, как Андрей Ермаков, не подведут, они смогут вынести на своих плечах тяжкую ношу, как это сделали когда-то в другое время их ровесники.

Говоря о творчестве Василия Чичкова, нельзя не заметить, что его проза драматургична, сюжет всегда, как говорится, «крепко закручен». И наверное, поэтому из повести «Пепе — маленький кубинец» родилась пьеса «Мальчишки из Гаваны», которая с успехом шла и идет до сих пор во многих театрах нашей страны; из повести «Эти непослушные сыновья»— пьеса того же названия, тоже увидевшая свет рампы.

По сценарию писателя сняты фильмы «Мексика, рожденная в веках» и «Трудные старты Мехико», удостоенный Золотой медали на Рижском кинофестивале в 1970 году.

И еще одно качество привлекает читателя к книгам Василия Чичкова.

У его героев во всех обстоятельствах, даже в самых трудных, не исчезает оптимизм, смелый взгляд в будущее. Писатель рисует светлый, самоотверженный образ советского человека, образ жизнеутверждающий и зовущий за собой.

…Василию Михайловичу Чичкову исполняется пятьдесят лет. Для писателя это годы зрелости и активного творческого труда. Уже много пережито, пройдены тысячи километров разных дорог, много осмыслено и понято в этом сложном мире.

Пожелаем Василию Чичкову счастливого творческого пути и добрых встреч с новыми героями будущих книг и пьес.

Вл. Разумневич

Мне уже сорок три. Я сижу перед домом, в котором прошла жизнь: пять этажей из красного кирпича, три невысоких подъезда и окна — одни поменьше, другие побольше…

Я приехал в этот дом маленьким. Кирпич на стенах тогда был новый, в квартирах едко пахло масляной краской.

Я помню, как на этой самой скамейке я делал куличики из песка, потом мастерил самопалы из медных труб.

В восьмом классе я стал присматриваться к девчонкам. Подолгу сидел на скамейке и смотрел на окно Галки на четвертом этаже. Подлые ребята вырезали на скамейке: «Николай + Галка = любовь!»

Я трогаю то место, где были когда-то эти слова. Время стерло их. В Галкином окне уже нет фикуса.

Рядом с Галкой жил Мишка. Он выставлял в форточку самопал из обрезка водопроводной трубы и палил из него.

На пятом этаже жил Васька Чудин, по прозванию «Миса-Зека». Из его окна мы пускали голубей.

На третьем — Вовкино окно. Оттуда всегда лились звуки скрипки. А там окна Женьки, Серафима. Всем им тоже было бы сейчас сорок три…

По асфальтовой дорожке вокруг дома, опираясь на палки, медленно бредут матери моих сверстников. Каждый вечер они выходят гулять по двору. Одежда на них черная, старомодная, довоенных времен. Их жизнь кончилась, когда погибли их дети…

Солнце скрывается за высокими крышами. Его лучи отражаются в стеклах. Окна становятся кроваво-красными, и кажется, что из них кричат мои сверстники: «Коль-ка! Ни-ко-лай!»

Я лежу на верхних нарах и смотрю на керосиновую лампу, которая раскачивается в такт стука колес.

Все в вагоне-теплушке подчинено этому стуку: в такт ему вздрагивают тела спящих на нарах ребят, прыгают на потолке огненные блики печки-«буржуйки».

Где-то там впереди эшелона мчится паровоз с фонарем во лбу. Его свет разрезает темноту, поблескивают стальные нитки рельсов. И летит поезд вперед. Его движение не зависит от твоей воли. Ты песчинка, подхваченная этим лязгающим металлом. Можешь кричать, бить кулаками по стене — все равно не переменишь движение: поезд идет на Восток.

В Москве остались дом, мать, братишка, а меня везут в Сибирь. Вместе со мной едут ребята — Вовка, Женька, Мишка и Галка. Нас спешно эвакуируют из Москвы. Гитлер уже объявил, что скоро его войска вступят в столицу и он на белом коне будет принимать парад войск на Красной площади.

«Интересно, умеет Гитлер ездить верхом на лошади? — Я пытаюсь представить в седле этого фашиста с усиками и с высоко поднятой рукой. Не выходит. — Пожалуй, не умеет. Да ну его к черту!»

Я начинаю думать о доме.

Перед отъездом мать положила на стол две теплые рубашки, отцовское белье, шерстяные носки, мешочек сухарей и валенки.

— Отцу на фронте, наверное, дадут валенки, — сказала она.

Мать вынула из буфета деньги, долго считала их, перекладывала вещи с места на место.

— Мама, я опоздаю на поезд, — сказал я.

— Да, да! — ответила мать и стала торопливо хватать одну вещь за другой и укладывать в мешок. Потом она села на диван и заплакала.

— Мама! — крикнул я. — Мне пора уходить.

…Зря я кричал: целые сутки мы сидели на товарной и ждали поезда.

И вот теперь колеса стучат и стучат… И сколько времени нам еще ехать до Сибири, никто не знает.

А все-таки у кого бы спросить: умеет Гитлер верхом на лошади ездить?

Вовка спит по-детски, подложив одну руку под щеку. Женька храпит, развалившись на спине. Мишка свернулся калачиком, будто ему холодно. А Галка лежит не шевелясь, уткнув лицо в цветастую подушку, которая была у нее дома на диване.

Стук колес становится реже. Может, станция? Паровоз дает протяжный гудок. Ну конечно, станция!

— Эй, ребята! — крикнул я. — Подъем!

Все зашевелились. Станцию ждут даже во сне. На станции можно узнать новости, раздобыть кипяточку и справить нужду.

Те, кто обитает на нижних нарах, уже навалились на тяжелую дверь, и она со скрежетом покатилась в сторону — холодный осенний воздух дохнул в вагон.

Мелькнули фонари в темноте.

— Какой город? — звонко крикнул кто-то из ребят.

— Рязань!

— Рязань! Рязань! — понеслось по вагону.

Женька уже на боевом посту. Он староста.

— Мишка, бери ведро, — командует Женька, — за углем! Колька и Вовка, держите чайники!

Женька, конечно, прав.

Пока поезд стоит, зевать некогда. Из других вагонов ребята тоже не дураки.

Поезд наш не прибывает к перрону. Тридцать телячьих вагонов, до отказа набитых московскими школьниками, останавливаются где-нибудь на товарной, подальше от вокзала. Начальник станции рассуждает так: ноги у ребят молодые — добегут.

Как только поезд остановился, мы стали прыгать на землю, как зайцы из клетки. Гремят пустые ведра и чайники.