Кайменов набрал номер телефона.

— Клава? Вот что, маленькая: зайди к Михал Николаичу, возьми у него Уголовный кодекс, поймай такси и жми сюда… к проходной института. Что значит «поздно»?.. У Михал Николаича все есть… Маленькая, ну зачем эти «зачем»? Ну, здесь замышляется убийство с обдуманным намерением, ну, мы хотим предотвратить… Все, жду!.. Да! Возьми у Михника еще Кодекс законов о труде. Обязательно!

Положив трубку, он победно посмотрел на машину:

— Пусть знает, что и уволить меня не так-то просто!

…Они вышли из института в половине первого. Клава, жена Володьки, ждала, сидя верхом на одиноко блестевшем под луной мотоцикле: не хватило денег на обратный путь в такси. Кайменов завел мотоцикл, распрощался с Малышевым, и они умчались в пахнущую весной темноту.

Сергей направился к остановке. Город лежал внизу. Вереницы газосветных фонарей расчертили его светящимися голубыми пунктирами. Трамваи и троллейбусы озаряли низкие тучи фоторепортерскими вспышками от пантографов. Сегмент луны воровски выглядывал из-за туч. Холодно лоснился накатанный шинами асфальт.

По случаю весны на шестигранном, как карандаш, бетонном столбе у остановки появился большой жестяной плакат:

— Атомный век! — усмехнулся Сергей, вскакивая в подкативший троллейбус.

После обеда Валентин Георгиевич уезжал в физико-технический институт читать лекции, а в его кабинете поселялся Шишкин. В это время к нему и пришел Сергей Малышев.

Ступив на порог кабинета, Сергей удивился: как преобразилось здесь все! Шелковые портьеры на окнах были приспущены и процеживали, казалось, лишь сумеречную сосредоточенную отрешенность. Предметы, которые при Валентине Георгиевиче просто не замечались, сейчас лезли в глаза, давили своей значительностью. Ковровая дорожка цвета генеральского лампаса уходила в перспективу к полированным столам, составленным посадочным знаком «Т». Телефонный агрегат из перламутровой пластмассы (внутренний, внешний, междугородный) солидно лоснился, готовый испустить ответственный трезвон. Небольшая коричневая доска, с которой были стерты меловые формулы, совсем стушевалась на стене. Весь вид кабинета как бы говорил, что здесь нельзя просто сидеть и работать — здесь надо принимать меры.

Павел Николаевич необыкновенно точно вписывался в обстановку. Он сидел слева от телефонного комбайна, развернув плечи, читал бумаги, на лице его застыло выражение по форме № 2.

…По мнению институтских острословов, у Шишкина было четыре выражения лица, которые он утром примерял вместе с галстуком и потом носил весь рабочий день с перерывом на обед с часу до двух:

выражение № 1 (для бесед с вышестоящими в научном и административном отношении товарищами, для сопровождения высоких комиссий и иностранных делегаций, а также корреспондентов крупных газет): любезность, внимательность, готовность согласиться, поддержать и засмеяться удачной шутке;

выражение № 2 (для разговора с подчиненными): взгляд, смотрящий чуть поверх и за собеседника и видящий нечто, рядовому сотруднику недоступное; хмурая озабоченность делами, несравнимо более важными, чем то, которое приходится обсуждать; ритмичное наклонение головы, которое означало, что все сказанное известно ему тысячу раз;

выражение № 3 (для присутствия на семинарах, Ученом совете, конференциях): снисходительная внимательность, скучливое понимание и того, что говорит докладчик, и того, что он намеревается сказать; усталая удовлетворенность от обилия свершенного им самим;

выражение № 4 (для сидения в месткоме, в партбюро, в президиумах и для выступлений): неподвижная идейность во взоре, мрачноватая решимость и озабоченность проблемами и делами коллектива.

«Да, интерьерчик!» — подумал Сергей, ступая по малиновому ковру. Приблизившись, он быстро глянул на папку, которую листал Шишкин, и почувствовал чисто научное удовлетворение: «Личное дело Кайменова Владимира Михайловича».

Заместитель директора, увидев свидетеля вчерашнего скандала, нахмурился и быстро отодвинул папку. Сергей и бровью не повел. У него несколько дел к Павлу Николаевичу — как к ученому, как к руководителю и общественнику. Поскольку он, так сказать, один в трех лицах. (Единый в трех лицах Шишкин расправил и без того прямые плечи.) Не считает ли Павел Николаевич, что результаты их работ по расчету оптимального графика перевозок красителей органических уже можно оформить в статью двух соавторов? Собственно, статья начерно написана. Собственно, вот она. Надо лишь кое-что обсудить и уточнить.

Выражение лица Павла Николаевича стало промежуточным между № 2 и № 1; наклонение головы и легкая улыбка свидетельствовали, что он готов и обсудить и уточнить.

В течение двадцати минут оба демонстрировали друг другу горячий интерес к проблеме перевозок красителей.

— Здесь необходимо вставить абзац о значении оптимальных перевозок красителей, — замечал Павел Николаевич.

— Да, да, конечно, — соглашался Малышев, — это я упустил.

— А это следует изложить более осторожно. Не «разработано», а «показана возможность». Научная осторожность, она, знаете…

— Да, пожалуй.

— А здесь следует выпятить роль Валентина Георгиевича, отметить его идеи…

— И сослаться на монографию?

— Обязательно. О-бя-за-тель-но!

Наконец Шишкин не выдержал:

— А этот… как его? — он даже потер лоб, чтобы вспомнить незначительную фамилию Володьки, хотя Сергей мог бы поклясться, что она пылает в его памяти, как неоновая реклама. — Этот… — Павел Николаевич придвинул папку. Кайменов… Как у него дела с алгоритмом «электронного организатора»?

Малышев решил отмежеваться.

— Кайменов? Мы обычно работаем в разные смены, не знаю точно.

— Да, да… Ну, вы статеечку доработайте в соответствии… и мы пошлем ее в журнал «Химическая промышленность».

— Но, Павел Николаевич, у этого журнала ведь не тот профиль, не кибернетика! — не удержался Малышев.

Шишкин посмотрел на него светлым взглядом:

— Зато химия. И мы — химия плюс кибернетика…

— Плюс транспорт?

— Да. Постойте, а вы, кажется, подсказали мне мысль. Можно послать и в журнал «Железнодорожное дело». Это будем иметь в запасе.

Шишкин помолчал, озабоченно хмуря лоб.

— А этот… Кайменов… вы его хорошо знаете?

— Да… как вам сказать? Постольку-поскольку… — Сергей насторожился: начинался второй цикл развития алгоритма «я тебе — ты мне». — Учились на одном факультете.

— Он и тогда отличался такими… э-э-э… выходками?

— Такими, собственно, нет, но…

Шишкину было достаточно этого «но».

— Да, да, крайне недисциплинирован, возомнил о себе. И характеристика от института у него не блестящая — отнюдь. Вот: «С товарищами по учебе нетактичен, в общественной работе участвовал мало…» Нам либерализм этих характеристик известен: и вовсе не участвовал и выпады допускал, а все равно напишут уклончиво, чтобы не портить карьеру. Вот и получается… И у нас он уже неоднократно отличался… («Сейчас — про опоздания, — подумал Малышев. Ну, раз, два…») А трудовая дисциплина?! Четыре опоздания с начала года…

«Он далеко живет», — чуть не сказал Сергей, но вовремя спохватился: от алгоритма отступать нельзя.

— И, наконец, вчерашнее, — распалялся Шишкин. — Сегодня он меня обзовет, завтра — Валентина Георгиевича, послезавтра… — он осекся, не решаясь сказать, кого Кайменов назовет «дураком» послезавтра. — И такому человеку доверили ответственную научную работу! А?

Сергей понял, что сейчас самое время ввести в разговор алгоритм «тише едешь». Лицо у него сделалось уклончиво-непроницаемым.

Шишкин помолчал, взглянул на него с плотоядной ласковостью.

— А какое у вас еще ко мне дело, Сергей… э-э… Алексеевич?